Лист Мёбиуса - Энн Ветемаа

— Тут они стали поспешно собираться на обед. Я попросил их проявить еще немного терпения и сообщил, что у меня есть совершенно канонические по форме стихи. Весь третий цикл моего собрания. В нем я приближаюсь к лучшим образцам народной поэзии, столь часто печатавшимся в отрывных календарях начала пятидесятых годов, эти ретро действуют на меня освежающе, берут за душу. И я познакомил их еще с одним стихотворением:

Льет слезы крокодильиДжонни-нефтебосси с Ближнего Востокавыстукивает СОС!

Народ спихнул в канавушикарный лимузин —отчаливай отсюда,брюхатый господин!

Наладим производствомы твердою рукой.Пусть все чужие джонысмываются домой!!!

— Разве в этих строках нет душевной простоты, равно как классического примитива? Разве они не проникнуты оптимизмом и трогательной детской верой в идею кристальной чистоты? Смею утверждать, что в наше время по-новому, выше, чем прежде, оценивают такие старые стихи. Теперь они никого не оставляют равнодушными, в том числе и вас, я это ясно вижу по вашей ухмылке!

И как же работники редакции отнеслись к этим стихам? — поинтересовался Эн. Эл.

Якоб заметил, что стихи о Джонни явно им понравились, только они не осмелились в этом признаться. Ложный стыд! Однако он выразил надежду, что даже далекие от поэзии и не способные мыслить люди, собравшиеся в издательстве, в один прекрасный день признают свои заблуждения и преодолеют их. А он, Якоб, вполне может подождать. Потому что не представляет свою жизнь вне творчества, а без популярности как-нибудь обойдется.

— Когда Якоб увлекся сочинительством? — спросил Эн. Эл. — В юношеские годы?

Вовсе нет, услышал он в ответ. Якоб решил было повеситься и подыскивал подходящую веревку, когда наткнулся на спасительную поэтическую струну.

— Я был счетоводом — хуже этого ничего себе нельзя представить… — Он передернул плечами от омерзения. — Природа наделила меня особым даром, феноменальными счетными способностями. Я мгновенно могу делить и множить в уме шестизначные числа, извлекать кубические корни и так далее. Это не высшее мировое достижение, но, полагаю, под силу далеко не многим. Как у вас со счетом, молодой человек?

— Серединка на половинку. К сожалению.

— Я бы сказал — к счастью. К вашему большому счастью.

— Почему?

— Если бы вы видели до отвращения ясные, буквально осязаемые закономерности царства цифр, то вами овладело бы чувство полной безнадежности. Вы поняли бы, что связаны по рукам и ногам, что вы порабощены. С младых ногтей на веки вечные. Жуткое дело. Потому что, например, шестьдесят четыре умноженные на сто семнадцать абсолютно безысходно дают семь тысяч четыреста восемьдесят восемь. Не так ли?

Эн. Эл. растерянно улыбнулся.

— И если вы станете думать «почему и с каких пор это так», то можете сойти с ума. «Сколько еще будет продолжаться подобное свинство?» — спросите вы. Вечно. Даже после глобальной ядерной войны. Ужасно! Пропадает желание подкрепляться и размножаться, а ведь это основа наших основ. Да-а… И я вынужден был заниматься работой, которая меня тяготила, страшила, угнетала, которая являла мне полное бессилие человека. К счастью, со временем и пространством дело не так худо. Гениальные люди несколько облегчили нашу жизнь, выступив с теорией релятивизма; если подумать, что два тела приближаются друг к другу со скоростью двести девяносто девять тысяч семьсот семьдесят шесть километров в секунду, то суммарная скорость их сближения все равно будет не больше скорости одного тела. Лавочка закрылась и никаких гвоздей! Хоть малое утешение.

Эн Эл. не без радости отметил, что он это знает. Выходит, он знает очень много. Только вот …

— С массой тут тоже происходят изумительные вещи — в дело вступает бесконечность, жизнь становится сносной. Но счетного работника такие вещи не касаются, ему суждено подсчитывать заработки трудящихся и кубометры земляных работ.

Якоб признался, что умышленно стал делать ошибки и требовать увольнения, но его, феноменального работника, никак не хотели отпускать.

— После всех сетований мне посоветовали взять отпуск — дескать, чудо природы тоже нуждается в отдыхе. Тогда я выложил им самые свои потаенные мысли, тут уж на меня стали смотреть косо и в конце концов рассчитали.

Конечно, Эн. Эл. проявил интерес к самым потаенным мыслям Якоба.

— Я углубился в такой вопрос — если я перемножу между собой две шестерки, то в какой же точно момент возникнет сумма тридцать шесть. Улавливаете? И еще меня интересовало, какое именно из всех тридцать шестых чисел появляется в данный конкретный момент — ведь их, этих чисел, по всей вероятности чрезвычайно много. А если число и без того уже существует, есть ли вообще смысл заниматься умножением? Как вы полагаете? И то, что существует бесконечное множество тридцать шестых, довольно близко к тому, что их вообще не существует.

Эн. Эл. признался, что сам он, по правде сказать, ни о чем подобном никогда не думал.

— И в математике меня смутило векторное исчисление. Опять же своей безжалостной жестокостью. Я принялся создавать теорию, в которой силы изображались бы не прямой, а веселяще волнистой линией. Само собой, из этой теории ничего не вышло.

Это привело Якоба к мысли о самоубийстве. Но помешало сомнение: если вдруг все эти бесконечные тридцать шесть вообще не существуют, можно ли быть уверенным в том, что существует он сам, Якоб?.. Самоуничтожение такого сомнительного и ненадежного индивида дело еще более сомнительное, даже абсурдное.

Кроме того, он не нашел приемлемого метода — будто бы помешали эстетические соображения. Хорошая и легкая смерть в водных глубинах, однако утопленники, по всей вероятности, выглядят не шибко привлекательно; к тому же он может напугать какого-нибудь веселого молодого купальщика, если тот, нырнув, врежется в него под водой, раздувшегося, всего зеленого… Яды и снотворное казались ему заслуживающими доверия, но только до тех пор, пока он не увидел в учебнике судебной медицины, как выглядят внутренности этих с виду спокойно уснувших людей — при вскрытии, естественно. Никакого покоя и умиротворения — внутри у них все разорвано и разворочено — легкие, печень, почки, сердце … Ох! Ему стало жаль своего тела: сердце бьется так ровно и честно, самоотверженно его обслуживает, а Якоб хочет разорвать его на части. Куда как некрасиво!

И тут Якоба спас сюрреализм. Существование Сальвадора Дали, своеобразие его мира, противоречащего нормальной логике, пробудили чувство упоения: в этом каталонце, одержимом тягучими часами, насекомыми, колдовскими лунными пейзажами и полувставшими фаллосами на подпорках, он обнаружил родственную душу. Хоан Миро своим искусством впрыснул в Якоба порцию оптимизма и ребячливости. Жизнь обрела вкус. Рисовать Якоб не умел, он обратился к поэзии: Аполлинер, Моргенштерн, молодой Арагон и многие другие замечательные мужи появлялись в его бедной холостяцкой квартире, точно дорогие гости. Отныне он был не одинок. Он тоже начал сочинять стихи. Первым внушительным примером стал для него очаровательный сборник стихов Андре Бретона «Седовласый револьвер».

В шестидесятых и первой половине семидесятых годов волна сюрреализма докатилась до Эстонии — к нам ведь всё приходит позже, — и Якоб нашел единомышленников. Вечера и ночи напролет они наслаждались поэзией и современной музыкой, попивая зеленый чай. Но счастливая пора мимолетна — соратники в большинстве своем дезертировали. Они переродились в порядочных граждан, женились на Катаринах и разъехались по разным Гдовам, безмерно полюбив свои городишки, где, между прочим, предались разведению хризантем…

Только Андрес и Виктор до сих пор более или менее верны прежним общим идеям. Виктор, например, недавно выдал прекрасное сокрушительное стихотворение:

Галстук, часы и цветына землелибо в земле!!!

— Какая поразительная лаконичность! — радостно потер руки Якоб.

Неожиданно для самого себя Эн. Эл. захихикал, и это его несколько испугало. Смотри-ка, какие люди живут на нашей планете! — подумал он, глядя на декламатора. Кто знает, довелось ли бы мне встретиться с лучезарным Якобом, если бы сам я не тронулся. Ему стало весело, конечно, это было щекочущее нервы, противоестественное веселье балансирующего на краю пропасти, однако и отчаиваться уже не хотелось.

До чего же занятно Якоб рассказывает! Конечно, в его рассказах есть нечто алогичное: с одной стороны, Природа будто бы стремится к хаосу и беспорядочности, к стохастике, а с другой стороны, она вроде бы лишает его свободы, старается задушить его сюрреализм с давящей неизбежностью математических формул. Как это сопоставить? Но, черт возьми, разве так уж необходимо состыковывать все с идеальной точностью? И понятие энтропии у чудо-счетчика тоже несколько туманное, вообще гуманитарии склонны цацкаться с подобными вещами, словно дети с игрушками — крутят, вывертывают и растягивают их до безобразия. Вот именно. Но он не станет портить Якобу настроение своими сомнениями, Якоб угощает его вином, тешит стихами, нет, он все простит симпатичному брюханчику.