101 Рейкьявик - Халлгримур Хельгасон

Совсем как кожа матери. Плотная и гладкая материнская кожа. Вдруг я чувствую себя так, словно оказался во чреве матери. Клозет — это матка. Махровая матка. Я — внутри мамы. На крючке висит бюстгальтер. Чашечки вывернуты. Я смотрю внутрь бюстгальтера. Я вижу маму изнутри. Я внутри нее. Во чреве эрекция прекращается. Я возвращаюсь к яйцекладке, сажусь на стульчак в позу эмбриона. Расслабляюсь, выпускаю из себя пуповину. Пуповину наоборот. Здесь все наоборот. Я — в шкафу у мамы. Во чреве лесбиянки.

В коридоре, вдалеке, звонит телефон. Я слышу его, как если бы еще не рожденный младенец услышал звонок в роддоме, а медсестра крикнула бы в щель: «Тебя к телефону!» — и карапуз принялся бы карабкаться к выходу. «Он сейчас будет», — скажет медсестра Богу в мобильник, и Старик будет терпеливо ждать, хотя минута разговора с тем светом стоит целых тысячу двести крон. А когда карапуз наконец подойдет к телефону, Старик скажет: «Слушай, я тут забыл тебя предупредить, это насчет женщин…»

Лолла снимает трубку и стучится. Повитуха.

— Хлин! Тебя к телефону!

— А кто?

Разговор через дверь, через оболочку.

— Холмфрид.

— Скажи, что я в уборной.

Хорошо, что я оказался именно здесь. В убежище. В сохранности. Уважительная причина: еще не родился.

Пришел Трёст. Сидит на стуле. Я лежу на кровати. Мы смотрим японскую борьбу сумо. Прямую трансляцию из Осаки. Его присутствие напрягает меня. Я не люблю, когда в моей комнате посторонние, я хочу быть здесь один. Но если б с ним был Марри, было бы немного полегче. А если нас только двое, мне это в напряг. Разговаривать только с одним. Это как смотреть телевизор с одной только программой. Никакого выбора. Однако он принес пиво, и мы попиваем его, пока смотрим сумо. Выходит сам чемпион Таканохана. Трёст выдает бессмысленный комментарий:

— Ну, эти мужики и дают! Сколько они жрут ваще, а? Наверно, по целому буфету в день, не меньше.

Я молчу. Он стормозил, но пусть выкручивается сам. Через минуту:

— Ну, то есть они тянут кило на триста, если не больше.

Я ничего не говорю. Он выдает еще большую глупость:

— Вот прикинь: спать с таким — это ваще как? Они ваще что-нибудь могут?

С каждой своей фразой он опускается все глубже. Скорее всего, он и сам это понимает. Проходит еще некоторое время, и Трёст добавляет:

— Наверно, просто жуть собачья.

Он уже опустился на самое дно. Я почти слышу, как его мозг мучительно ищет выход из этого тупика. В голове бурлит. Кипящая каша из мозгов. Я бросаю на него взгляд. Он делает вид, что смотрит на экран. Вижу, как поднимается подбородок. Напряженные нервные окончания. Наконец он выдавливает из себя:

— Ну… — и выдает остальное, как из пулемета: — А сколько тут будет раундов? Там есть какие-нибудь раунды или какие у них вообще правила? Ты не знаешь?

— Нет, — отвечаю я и переключаю канал.

Чемпионат Европы среди инвалидов. Прямая трансляция из Эссена. Переключаю. Американский комедийный сериал из жизни алкашей. Переключаю. Реклама. «Вешалка» (ц. 175 000) ест французский йогурт. Переключаю. Джон Ф. Кеннеди. Переключаю. Клип. Ice Cube.[54] Чуть-чуть задерживаюсь на нем. Рэп — музыка для реп.

Переключаю. Реклама. Немецкая служба знакомств. Переключаю. Футбольный матч в Боготе. Переключаю. Итальянское развлекательное ток-шоу. Я оставляю его на несколько минут, но заблаговременно переключаю прежде, чем Трёст успевает сказать:

— Ну, эти итальянцы и дают!

По каналу «Скай» — новости. Смотрим их.

— Ну что? Может, пойдем потусуемся? — говорю я, когда пиво выпито.

В «К-баре» сегодня полный застой. Субботний вечер — это Вечер в Пятницу-2. Римейк. Былой оригинальности уже нет. Ленни Кравитц.[55] Все только и говорят, что о вчерашнем вечере. Атмосфера весьма застойная, хотя за краном Кейси. Все только разговаривают и пьют. Как будто это такая работа. Как будто не они сами платили за свои стаканы, а им заплатили за то, чтоб они их выпили. Настроение как на коктейле. Tales of the Cock.[56]

— Ну а ты как? Ты что, ночевал у Хофи?

О ноу! Трёст пытается выведать у меня подноготную. Копаться в использованных презервативах. О своих домашних заданиях он мне всегда рассказывает все до конца. О тех немногих задачках, которые ему удается решить. На следующий день он всегда сдает сочинение, а я поправляю там и тут, как учитель. Окидываю взглядом местность. Все очень средне. На какой стол ни посмотри — везде кислое мясо. Типа, исландская национальная еда: опаленные бараньи головы, под ними бараньи же яйца, заквашенные в пиздах, варенный-переваренный студень. Протухшая в спальне акула.[57] Рейкьявик — как пюре из репы. Все сидят и чешут репу, после того как всю ночь толкли пюре в кровати. Все давно перетрахались со всеми. Это как в приемной кожно-венерологического диспансера. Все скованы одной цепью ДНК. Это как на встрече семьи, которая так и не создалась. Все столы связаны между собой абортами. В туалет не войти — там кишат призраки младенцев величиной с кулак. Зародыш, похожий на рыбу, плавает на уровне щиколоток. Косяками ходят привидения грудных детей.

Пришли какие-то герлы, с которыми в свое время был Трёст, и я знаю все про то, каковы они в постели. Одна плохо сосет, другая круто сосет. У одной широкая и рыгает, а у другой узкая, внизу тихо, а вверху крик. А у этой вообще наждак. А вон та все время пытается засунуть палец ему в зад. Сюда едва зайдешь — и тебе уже суют палец в зад. Впрочем, и это неплохо. Нехилое местечко. Сидим в углу. Херта Берлин сегодня что-то рано пришла. Она тащится мимо столика — семьдесят килограммов жесткого и довольно-таки неуправляемого мяса, как следует проспиртованного, — и показывает нам язык. Я слышу, как на всех обрушивается шквал Cranberries. Ну ваще. Трёст продолжает разговор о Хофи:

— Ну, и как она?

— А ты сам попробуй.

— Хе-хе…

— А ты? У тебя чем кончилось?

Он выпиливает из себя какие-то куски, но я не слушаю. «А у тебя чем кончилось?» У Трёста никогда не кончается.

Ему не предвидится окончания. (Нервные окончания не в счет.) Чем кончит такой, как он? Трёст через полвека… Вот уж явно не выставкой в отеле «Исландия». «Трёст через полвека». Нет. «Zombie».[58] Он набредет на какой-нибудь номер туфель, и они вместе подыщут для себя номер телефона, а потом купят номер дома. Что-нибудь там с видом на гору Эсья.[59] Какое-нибудь там «Гнездышко» № 24. Халлдоре Кильяне! Вот она пришла. Хофи незахованная. На меня глядят три камешка. Я приветствую ее кивком: «Хай». Она смотрит на меня, как будто я — табло. Некоторое время медлит в ожидании дальнейшей информации, ждет, пока я не перелистну на следующее выражение лица. Но я — это просто я. За мной ничего не стоит. У меня все на лице. Перелистайте его — и что останется? Черепушка с двумя дырками и двадцатью зубами. Обычнейший неузнаваемый морской ежик, до скончания веков «посылающий миру свой смайл», как поется в песне,[60] радость форева. А вот почему мертвецы все время улыбаются? Она глядит на меня, как будто я мертвец… Археологи, ау! Хватит вам копаться в старых могильниках, приходите лучше к нам в «К-бар», раскурочьте мои кости и напишите отчет на основе исследований стакана, осадочных пород и пены: «По всей видимости, он допил пиво только до половины…» Археологи мало думают о будущем. Они что, в превентивных мерах не разбираются?

Она исчезает в глубине бара. «К-бар» — только одна комната, и там в середине такая труба, а может, столб, на который всегда наталкиваешься при давке. Но он не раз выручал человека. Спасибо, столб. Столб, спасибо.

Трёст ее не видел. Повернулся спиной. Входят Рози и Гюлли и садятся. Они классные. Двое гомиков со стажем. Всегда вместе. Самый долгий из всех известных мне любовных союзов. Гюлли — «стерн», это значит «звезда», а Рози — «кранц», это значит «венец». Они так себя сами называют. Я не имею четкого понятия, что это такое.

«Наше вам с кисточкой!» — произносят они дуэтом, словно два здоровенных коня, которые говорят о самих себе. По крайней мере, у Рози на лбу такая как бы кисточка: жесткий локон, спускающийся на переносицу. У него волосы выкрашены в оранжевый цвет. Он продолжает:

— Ну что, ребята, как дела, мы не помешаем? У вас тут как — прямой эфир?

— Нет, скорее повторный показ. Трёст вспоминает вчерашний вечер, — говорю я.

Гюлли подбирает под себя полы пальто и садится — локти на стол, подперев голову, — почти носом в свечку, которая горит на середине стола эдаким полурождественским светом: до половины утопла в воске, изо всех сил тщится отзаборить от себя декабрьскую тьму, которая гонит по улице какие-то брызги (и не разберешь, что это: дождь или снег, град или морская вода, может быть, вообще просроченная газировка) над маленькими мокроглазыми домишками, которые все еще стоят здесь, в центре, причесанные на прямой пробор, или гладковолосые, или с завивкой из гофрированного железа и гребнями антенн. Гюлли быстро осматривается, потом смотрит на меня и открывает рот. Гюлли всегда открывает рот, прежде чем что-то сказать. Наверно, у гомиков так заведено. Ждать с открытым ртом, пока голос не выйдет наружу. У него пронзительный дискант: