У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

- Мне наряды составлять надо! — возмутился Федор Иванович. — Послезавтра рабочим зарплату выплачивать! Пусть на кухню идет!

- Не пойду, — упирался Робка. — Там жарко и газом пахнет!

- Ишь ты! Сергей Андреевич на кухне роман сочиняет, и ему не пахнет! — укорил Федор Иванович. — А тебе, видишь ли, пахнет! Тогда к своему дружку иди, к Богдану! Вместе и будете уроки делать!

- Свои наряды и завтра составишь! — Мать спорить не любила, к тому же ей было некогда. Одним махом она сбросила со стола графленые листки, всякие наряды и расписки. Листки веером разлетелись по комнате. Бабка довольно улыбалась беззубым ртом и презрительно смотрела на Федора Иваныча.

- Робка, садись и делай уроки, — ледяным голосом приказала мать, и Федор Иванович почувствовал в этом голосе такие нотки, что предпочел уступить.

Молча, с налившимся кровью лицом, он собирал по комнате листки, бормотал себе под нос:

- Чужой... сколько лет с вами промучился, а все одно чужой... Чужим, видно, и останусь... Не любите вы меня, ох не любите…

- Ой, не надо, Федечка, ладно? — досадливо морщилась Люба. — Сам же говорил: любовь — дело наживное. Стало быть, не нажили еще любви…

Робка разложил на чистой клеенке тетрадку и задачник, поставил чернильницу. На душе у него было покойно и торжественно — мать в обиду не дала! Робка с мстительной улыбкой покосился в сторону Федора Ивановича, а потом весело подмигнул бабке, дескать, как мы его наказали! И бабка была довольна, зашмыгала носом, прошамкала шепотом:

- Ты письмо-то возьми, унучек, после прочитаешь и мне расскажешь.

Робка спрятал письмо в карман куртки и вот теперь, сидя в классе, читал его, забыв обо всем.

«...Робке, браточку моему младшенькому, привет.

Скажи ему, чтоб не был фраером и спуску никому не давал. Кто его обижать будет, приеду — задавлю, как клопов! Скажи ему, чтоб Гаврошу привет передавал. Как ему живется на воле? Я тут на лесоповале загибаюсь, а вы там булки да колбасу рубаете, а посылку от вас не дождешься. Ты не дури, мать, я ж тебе все-таки сын родной. Давай присылай. Бабка наша не померла еще? Скажи ей, чтоб меня дождалась. А то вы все там перемрете, и я никого не увижу. А я по вас скучаю, и даже очень. Кланяется тебе твой сын Борис. Жду ответа, как соловей лета...»

- Продолжай, Крохин! — Над самым ухом Робки загремел голос Вениамина Павловича.

Робка вздрогнул, хотел было спрятать листки в парту, но историк опередил его, выдернул письмо из рук Робки и, помахав им перед Робкиным носом, ехидно улыбнулся:

- Продолжай, разгильдяй!

Это означало, что Робка должен продолжить рассказ Солодовникова про дела Ивана Грозного, причем именно с того места, где Солодовников остановился.

- Грозный переехал в Александровскую слободу, — зашипели откуда-то сбоку.

Но Робку занимало только письмо. Он не отрываясь смотрел на листки в руке учителя.

- Отдайте... — сказал он.

- Двоечка! — побагровев, рявкнул Вениамин

Павлович. — Поздравляю, орясина!

И учитель пошел к столу, размахивая листками, — плюхнулся на стул, схватил ручку и вывел жирную, в три клетки величиной двойку.

- Итак, сударь, у тебя уже третья такая отметка, — подытожил Вениамин Павлович и разгладил на столе измятые листки. — Боюсь, двойку в четверти ты себе обеспечил!

- Отдайте! — крикнул Робка и бросился к столу. — Не имеете права!

Робка хотел схватить злосчастные листки, но историк успел спрятать их в карман. И он совсем не испугался Робки, холодно отчеканил, глядя ему в глаза:

- Выйди из класса.

От обиды глаза у Робки налились слезами.

- Это письмо личное! Не имеете права! — снова крикнул он и, в бессильной ярости топнув ногой, выбежал из класса. Грохнул дверью так, что с притолоки посыпалась штукатурка.

В уборной на подоконнике сидел Поляков и курил «чинарик». Дым он пускал вверх по стенке, чтоб было незаметно, если в уборную заглянет кто-нибудь из учителей.

- Тоже выгнал? — обрадовался Поляков. — На, потяни, тут на разок осталось, — он протянул Робке дымящийся «чинарик».

- Не хочу! — Робка нервно ходил из угла в угол, сжимая кулаки, бормотал сам себе: — Ну, подожди, гад, я тебе сделаю... я тебе устрою…

- Да че ты? — удивился Поляков. — Он же на фронте контуженный! На него когда накатывает, ни хрена не соображает! За что выгнал-то?

- Письмо читал... Отобрал письмо, гад…

- От бабы письмо? — заинтересовался Поляков.

- От какой бабы? — зло глянул на него Робка. — От брата!

- Брось, не переживай... Он читать не будет. Вот если бы химичка Нинка отобрала, та, сука, обязательно прочитала бы! Да еще завучу стукнула бы... От паскуда, каких поискать! — Поляков сплюнул на кафельный пол, затянулся «чинариком», обжигая губы.

Робка молча кусал губы, на сердце становилось гневно и больно при мысли, что Вениамин Павлович прочитает письмо, так бесцеремонно влезет в секреты их семьи да еще расскажет кому-нибудь.

- Гад... — повторил Робка. — Подожди, гад, я тебе устрою…

Что именно он устроит, Робка и не знал толком, но сама мысль о мести хоть как-то успокаивала обожженное самолюбие.

- Пошли в кино? — предложил Поляков. —

В «Ударнике» мощная кинуха идет. Забыл, как называется.

- Не хочу... — односложно ответил Робка.

Скоро загремел звонок, и в уборную стали набиваться ребята. Старшеклассники почти все курили, и скоро сизый дым слоями плавал в воздухе. Стоял невообразимый гвалт, хохот, кто-то травил анекдот, кто-то рассказывал о каком-то событии, кто-то с кем-то спорил до хрипоты. И вдруг раздался сдавленный крик:

- Атас!

И голоса разом смолкли, ученики окаменели, почти все поспешно гасили окурки, прятали их в карманы, обжигая пальцы и кривясь от боли. В уборную вошел историк Вениамин Павлович, оглядел скопище «балбесов», усмехнулся:

- Накурили — хоть топор вешай. Роберт Крохин тут? Робка молча протиснулся вперед, исподлобья глянул на Вениамина Павловича, отвернулся. Историк сунул ему вдвое сложенные, исписанные корявыми строчками листки, сказал:

- Я не читал. И нечего истерики закатывать. Я тоже психовать умею, — и вышел, не дожидаясь ответных слов Робки.

- Ну! — Поляков обрадованно хлопнул Робку по плечу. — Я же тебе говорил, он чокнутый!

После уроков Робка, Богдан и Костя долго и бесцельно шатались по переулкам. Посидели в скверике недалеко от школы, потом пошли на набережную, спустились на каменную пристань и долго сидели на ступеньках, глядя на воду. Начало темнеть, по воде закачались блики от уличных фонарей. Проплывали ярко освещенные речные трамваи, на верхней палубе, несмотря на холод, было полно народу, играла музыка.

- Может, в кино сползаем? В «Текстильщиках» «Константин Заслонов» идет.

- Два раза смотрели, — ответил Богдан. — И денег ни шиша.

- У меня есть, — отвечал Костя. — Можно в «Авангард» пойти. Там «Маугли» идет. И «Робин Гуд» — во кино! — Костя поднял вверх большой палец. — Сто раз смотреть можно — не соскучишься.

- А что, пошли посмотрим? — спросил Богдан Робку, тем самым еще раз подчеркивая, что он в компании главный и от его согласия зависит, пойдут они или не пойдут.

- Ну пошли, — поднялся Робка. — Все равно делать нечего, а домой неохота…

Они шли переулком, когда из-за поворота выехала желтоватая, заляпанная грязью цистерна.

- Патока, Робка! — У Богдана округлились глаза. — Рванем?

В таких цистернах в те времена возили на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь» патоку. Сзади был кран, который запирался всего лишь куском проволоки, зажатой свинцовой пломбой. Сорвать эту проволоку ничего не стоило. После поворота цистерна резко сбавляла ход, ползла, переваливаясь на колдобинах и разбрызгивая во все стороны волны грязной воды. Робка первым догнал цистерну, ухватился за кран, затем подпрыгнул и ловко уселся на него верхом. Сорвал проволоку, отвинтил кран и подставил под него свою кепку. Тягучая коричневая жидкость медленно полилась, плавно наполняя кепку. Богдан бежал рядом, и, когда кепка Робки наполнилась, он забрал ее и сунул Робке свою кепку.