Военная - Вячеслав Сукачев

К вагонам с красными крестами подходили грузовики, и молоденькие девчата в зеленых юбчонках и гимнастерках все носили и носили в вагоны из грузовиков какие-то белые коробки. За ними наблюдал толстый военный с большим мясистым носом и узкими быстрыми глазами. Серафима как глянула на него, так сразу и поняла, что это медицинское начальство и если кто может сейчас решить ее судьбу, то только это начальство.

— Товарищ фершал, — обратилась она к толстяку, — я к вам.

— Что?! — вытаращил тот узкие глаза. — Как вы сказали?

Одна из девчонок, набравшая коробок из грузовика выше головы, оглянулась на громкий голос толстяка. Коробки качнулись, и если бы не Серафима, попадали на землю. Перехватив коробки и встав с ними перед толстяком, Серафима решительно и строго сказала:

— Не слышишь, что ли, к вам я, говорю. На поезд.

— Вас Конюхов направил?

— Никто меня не направлял, — сердито посмотрела Серафима на толстяка, — я сама себе направщица. Коробки-то куда несть, в вагон, что ли?

— Нести, — машинально поправил толстяк, как-то смешно поморщившись мясистым своим носом, — в вагон, разумеется, но…

Серафима повернулась и, не дослушав толстяка, почти бегом бросилась к ступенькам.

— Ой, умру, — через час говорила круглолицая симпатичная Ольга, та самая, что чуть было не уронила коробки, — она ему «товарищ фершал», а Семен Николаевич-то наш опешил, глазенки вытаращил и как завопит: что?

Девчата смеялись. Вместе с ними смеялась и Серафима. Еще через час ее оформили санитаркой и отвели место в узком и тесном купе…

И поезд пошел по России. А и велика же она. Не то что глазом, мыслью разом не охватишь. День и ночь стучат колеса, а за окном все горы великие да просторы шальные. Другой раз утонет взгляд в могучей долине, поезд уже сотню верст пробежал, а взгляд все еще там, в той долине, ищет чего-то и не находит, и оторваться не решается.

Больше месяца добирался эшелон к фронту, и за это время Серафима вполне освоилась, привыкла к новым людям, и они к ней привыкли. По вечерам начальник санитарного эшелона, тот самый толстяк, Семен Николаевич, проводил занятия, и Серафима старательным крупным почерком писала в зеленую тетрадку длинные, трудные даже на слух, слова.

— Лукьянова, — строго говорил Семен Николаевич, на котором и через месяц форма сидела смешно и нескладно, — а как мы будем производить перевязку предплечья?

Серафима смущалась, путала слова, но отвечала в общем-то верно.

— Хорошо, Лукьянова, — кивал мясистым носом Семен Николаевич, — ну а как ты поступишь, если будет… будет, к примеру, пулевое ранение в области живота?

— Ну, первым делом остановить кровь…

— Как ты ее остановишь?

— Ну…

— Не нукай, Серафима, — сердился Семен Николаевич, — сколько раз тебе говорить… Ну и как же?

— А вы?

— Что я?

— Чего нукаете?

— Гм…

Девчата хохотали, Семен Николаевич хмурился, но видно было, что и он едва удерживается от смеха.

— Возьми шприц, Лукьянова. Взяла? Как мы будем делать укол во фронтовых условиях?

А поезд бежал и бежал вперед и остановился лишь в небольшом подмосковном городке — Подольске, И едва паровоз завел эшелон на запасной путь, как поступила первая партия раненых. Первая — для эшелона. Первая — для Серафимы. Для страны— уже давно очередная.

Как-то в госпиталь поступила девушка-санинструктор. Ее звали Леной, и ранена она была осколком снаряда в правое бедро. Пока делали операцию, эта хрупкая, интеллигентного вида девушка, с мягким красивым ртом, громко ругалась в беспамятстве. Серафима не могла поверить, что ругается именно она, и растерянно оглядывалась кругом. И странное дело, именно к Лене прониклась Серафима любовью и самым большим уважением, на которое была способна в те первые дни.

Через несколько дней Лену увезли дальше.

— Говори смело и гляди в глаза, — строго учила Лена Серафиму, — если спросят, поройся для вида в карманах и сделай вид, что потеряла. Впрочем, сейчас там не до предписаний… Ребятам обо мне сразу не говори. Если Боголюбов жив, держись его. И не трусь! Фашисты сволочи, и потому все равно все подохнут!

Лену увезли, а на другой день ушла из поезда Серафима.

Многого она тогда не знала. Не знала, что за два дня до ее ухода началась знаменитая немецкая операция «Тайфун». С далеких рубежей, от Рославля, Белого, Смоленска, Калинина, Вязьмы двинулись фашистские дивизии на штурм Москвы, они спешили промаршировать по Красной площади. Серафима этого не знала, как не знала и того, что от противотанковой батареи, куда она отправилась заменить Лену, осталось лишь два орудия, командовал которыми вместо погибшего командира Петелицы старший сержант Никита Боголюбов…

Глава седьмая

Утром чуть Свет пришла Мотька Лукина. Никита еще спал, тяжело разметавшись на стареньком диване. Серафима же растопила печурку на летней кухне и готовила завтрак.

— Сима, слышь, Сима, — часто затараторила Мотька, забыв поздороваться и испуганно кругля плутоватые глаза, — Матвей, слышь, помер.

— Ну?

— Как ну, — рассердилась Мотька, — еще вчера в больнице скончался. Во дворе у Варьки вой стоит. Уже и из города на «Ракете» кто-то прикатил.

Серафима молча чистила картошку.

— Ты что это такая каменная? — удивилась Мотька, растерянно присаживаясь на табуретку и поправляя на плечах лямки сарафана. — Поди, Матвей скончался, не кто-нибудь.

— Я вчера в больницу вечером звонила, мне и сказали, — Серафима отложила нож и выпрямилась уставшей спиной, — а из города Ольга приехала, я ее давеча на дебаркадере видела. Так что удивить меня ты припозднилась, Мотя, да и надивленная я за свою жизнь досыта.

— Кто приехал-то? — сменив разговор, деловито спросила Мотька.

— Однополчанин. Вместе воевали. Никита Боголюбов.

— Ишь ты, фамилия какая религиозная.

— А к тебе Осип заходил?

— Нет. Дома сидит. Я пробегала, так он во дворе с мотором возился. Рыбалить, наверное, собрался. А что, спит он еще, что ли?

— Спит, — улыбнулась Серафима, — вчера выпили маленько, да еще с дороги человек.

— Может, похмелку принести? — заерзала Мотька. — У меня ноне наливка знатная вышла, так я бы мигом принесла.

— Ты вот что, Мотя, — Серафима закурила, — к нему не приставай. У нас своих мужиков много, а он человек семейный, самостоятельный. Так что учти.

— Скажешь тоже, — поджала губы Мотька.

— Да уж скажу.

— Больно надо.

— Сколько за наливку возьмешь?

— Ох, Сима, не знала бы я тебя, так в глаза наплювала, — разозлилась Мотька, — мне что, деньги твои нужны? Фронтовой товарищ приехал, разве я не понимаю, а ты вчера Осипу трешку дала да в магазине две бутылки водки купила. Это одиннадцать рублей получается. Где же ты этих рублей наберешься, если еще и сегодня в магазин бежать? А там поминки. Небось будешь справлять?

— Посмотрю.

— Вот твой оклад и полетит в три дня.

— Да и черт с ним.

— Не ска-ажи, — Мотька усмехнулась, — есть, пить-то каждому надо.

Так они говорили, жарилась на плите картошка, румянцем берясь по бокам, и солнце мягко всходило над сопками, и Матвей впервые не видел его.

В первые дни она редко вспоминала дом. Не до того было. А потом вдруг случилось затишье, обе стороны примолкли, затаились, и Серафима обрадовалась этой тишине, еще не зная, что нет ничего хуже фронтовой тишины. Что именно в это время замышляются самые коварные планы, подтягиваются свежие силы, боеприпасы, танки, артиллерия, авиация, и все это для того, чтобы сокрушительно ударить по человеку в тот момент, когда он расслабился чуток, дом вспомнил, отошел от войны и мирной жизни испить до стона захотел. Но Серафима не знала этого и, устроившись в маленьком, но удобном окопчике, устало прикрыла глаза, вздохнула и… оказалась дома…

Густо и пышно взошла зелень на молодых осинках, в высоком прозрачном небе ни облачка, а над Амуром, прошивая синь воздуха, тянули на север косяки уток. Раннее утро, над Покровкой встают голубые дымы, и тянутся к небу, и растворяются в нем, а по двору бежит босоногая девочка. Серафима сидит на теплом от солнца крыльце, чистит огромного сазана и смотрит на свою дочь. А Оленька вдруг встала посреди двора, насупилась, белые волосы на лоб упали, а потом протянула к матери пухленькие руки, восторженно засмеялась и бросилась бежать к ней, мелко и часто переступая ножонками. У самого крыльца споткнулась, упала, хотела опять засмеяться, но тут почувствовала боль и расплакалась. Серафима подхватила Олю, и дочерина боль перешла к ней, заполнила до отказа, так что грудь сперло и перехватило дыхание, и крупные слезы выступили на глазах.

Потом она жарила сазана в сметане, а Матвей сидел рядом и рассказывал, как этот отъевшийся черт сошел было с крючка на мелководье, и он бросился к нему и придавил животом, и сазан несколько раз подбросил его, как подбрасывает мужика молодой необъезженный конь. И на коленях у Матвея сидела дочь и внимательно слушала, будто что-то понимала в этом. Серафима не выдержала и поцеловала их обоих, вначале Ольгу, потом Матвея, и Матвей вдруг вспыхнул от этой нечаянной ласки ее, растерялся и от растерянности буркнул привычно: