Военная - Вячеслав Сукачев

— Серафима, — Пухов звал ее только полным именем, — это надо забыть.

— Не могу, — она отчаянно затрясла зареванным лицом.

Она никогда еще не была с Пуховым с глазу на глаз.

— Это надо забыть, Серафима, — грустно повторил Пухов, и его глаза охватывали Серафиму тем добрым светом, от которого порой отступалась и сама смерть.

— Я бы ненавидела всех мужиков, Володя, если бы не ты, — она впервые назвала его по имени и впервые сказала ему «ты». И он не удивился, не растерялся от этого, а только взял ее руку и молча поднес к своему лицу. Она испугалась, что он хочет поцеловать руку, ту руку, которой касался Рыбочкин, и резко отдернула ее. И тут он все понял правильно и не обиделся на нее, а загрустил еще больше. — Я бы любила тебя, Володя, — всхлипывая, сказала она, — но у меня муж и дочка. Ее Оленькой звать. Нынче пять лет исполнилось.

— Я знаю, — ответил Пухов, — у тебя есть муж и дочка Оленька.

— Я не виновата, Володя. Я шла просто воевать. Ведь я не знала, что встречу тебя. С ним, с… этим… я не изменила мужу. А с тобой, Пухов, я бы изменила.

— Ложись, Серафима, отдохни. А я пойду.

— Нет, — она удержала его за руку, — посиди еще. Я ведь больше никогда тебе этого не скажу. Такое бывает только раз. Ты уж посиди. Я мужа-то своего не любила, Володя, никогда не любила. Он славный, простой мужик, другая баба возле него, может быть, и счастлива была бы, а я — нет. Но он мужик мой, и дочка от него. Ты вот однажды так на меня взглянул, что я и умирая вспомню, и всю жизнь помнить тебя буду за один взгляд этот, а от него я ничего не помню, даже ласки забылись, не то чтобы взгляд. Он меня на фронт не пускал, потому что не верил мне, думал, что я ему изменять буду, а видишь, Володя, так оно и вышло. Его правда получилась, а не моя.

— Не надо об этом, Серафима.

— Я знаю, Володя, ты бы понял меня. А он не поймет. Он до смерти меня за это судить будет. А ты говоришь — забыть.

И еще раз Пухов взял ее за руку, и поцеловал, и взглянул на нее, и в первый раз Серафима не увидела в его глазах усмешки, а увидела боль и где-то очень глубоко в них подступающие слезы. Она растерялась на мгновение, потом легонько провела ладонью по его лицу и тихо попросила:

— Теперь уходи, Володя…

И в этот день выбрала Серафима все свое счастье до донца, вместе со слезами выбрала. В последний раз. Через два дня капитан Пухов погиб.

— Кем бы он был теперь, а, Никита? — грустно спросила Серафима.

— Кто его знает, — не сразу ответил Никита, — может быть, генералом.

— Нет, — Серафима покачала головой, — генералом, наверное, он бы не стал. С его-то характером — и в генералы? Нет… Давай, Никита, уж враз обоих помянем.

— Как — обоих? — не понял Никита.

— Муж у меня вчера скончался, царство ему небесное. Мужем-то он мне в последний раз тридцать лет назад был, а не развелись, так под его фамилией и хожу.

— А что умер-то?

— Болел.

Они посидели в молчании, потом глянули друг на друга и опять удивились, что вместе сидят, живы-здоровы, и не верилось им, что тридцать лет не виделись, казалось, что вчера лишь из окопов в разные стороны разошлись, и сегодня снова встретились на передовой, и вся война еще впереди…

Пришел Осип. С порога сказал Серафиме:

— Привезли.

Серафима кивнула и задумалась.

— Собирайтесь, — деловито и решительно приказал Осип, — рыбачить поехали.

— Неужели отремонтировал?

— А то! Как часы.

— Знаю я твои часы. Прошлым летом, забыл, два дня на косе куковали.

— Ну то прошлым, — недовольно пробурчал Осип, — а это нынешним.

— Поедешь? — спросила Серафима Никиту.

— Обязательно, — живо засобирался Никита, — я до этого дела любитель большой. А ты?

— Я пойду… Туда схожу. А вы поезжайте. Чего дома сидеть-то? Поезжайте. А вечером посидим, еще поговорим. Да и вместе съездить успеем. Не последний день живем…

Осип и Никита ушли, прихватив с собою Мотькину наливку, а Серафиме вдруг тошно и грустно стало, и, сколько она ни курила, чувство это не покидало ее.

Глава девятая

Серафима приоделась. Накинула легкое цветастое платье — оно было великовато в талии, сверху синий жакет и давно не ношенные, стоявшие в коробке под кроватью туфли. Осмотрев себя в зеркало, что с незапамятных времен висело в горенке на стене, усмехнулась, собрала темные, с частой проседью волосы в тугой узел и пошла в село. Туфли да и весь остальной праздничный наряд мало в чем изменили ее — все та же размашистая, с упором на пятки, походка, энергичный взмах руки и прямой, устремленный только вперед взгляд.

— Ишь, Военная, пошагала, — глянул из-под руки дед Никишка и против воли сам подтянулся, поправил узкий ремешок на спадающих брюках, пошел было в куть за топором, но тут вспомнил, что умер же Матвей и Военная потому только приоделась сегодня, высунулся за свою ограду и долго провожал ее взглядом. — Неужто к ним пошла? — сам себе покачал головой дед Никишка. — Или простила? Видать, человек-то все забывает. — И задумался дед Никишка надолго, позабыв про дела.

А Военная, Серафима Леонтьевна Лукьянова, шагала по пыльной и широкой деревенской улице, рассеянно отвечая на приветствия односельчан, сопровождаемая их любопытными взглядами, и привычно хмурила высокий лоб, у самого переносья рассеченный глубокой морщиной. И многое припомнилось ей, пока она так шагала, но Серафима сдерживала память, не давала ей разгону, так как всему свой срок, а одной памятью жив не будешь. Так прошла она почти все село и остановилась у третьего от края дома под железной крышей, с резными, крашенными в зеленый цвет наличниками и высокой клумбой в середине двора. Она остановилась, и все, кто был в эту минуту во дворе Варвары Петровны Рындиной, оглянулись на нее. А были здесь в основном люди старые, и все больше женского пола, в черных скромных платочках, черных, до пят, юбках, из-под которых торчали носки черных же войлочных бот. С минуту смотрели на нее старухи пристально и неотрывно, и с минуту стояла она за калиткой, опершись на столбик рукой. Потом старухи как-то разом зашлепали сухими губами, согласно закивали — кто-то из них сморкнулся, кто- то приложил платок к сухим глазам, и они дружно отвернулись, словно и не было никакой Серафимы за калиткой. Серафима поискала глазами Мотьку, не нашла и шагнула к старухам. Они изумленно ахнули, потеснились, опять зашлепали губами, опять закивали, и все стихло. Зачем они тут стояли, что им надо было — не понять. Но Серафима давно приметила, что чем старше человек, тем больше он интересуется смертью, вникает во все подробности, любопытствует до неприличия.

А в доме было тихо, и никто не показывался из него, и никто не направлялся к нему. Стоял обыкновенный деревенский дом, рубленный в лапу, на каменном фундаменте, с глубоким холодным подпольем и шитой из еловых досок казенкой. И в то же время было в нем сейчас что-то необыкновенное, отличавшее его от всех остальных домов села. В чем заключалась эта необыкновенность — трудно было сказать, но ею дышал каждый венец дома, глухо зашторенные окна, плачущие смолой доски казенки, пустая, без дыма, кирпичная труба над железной крышей. Или это была печать смерти во всем, или так хотели видеть этот дом люди, не необыкновенность окружила его со всех сторон, заставляла притаить дыхание и крепко задуматься о своем сроке, строго отмеренном каждому человеку на земле.

— Обмыли уже? — тихо спросила Серафима старуху Кадочкину, ближе всех стоявшую к ней.

— Обмыли, милая, обмыли, — закивала маленькой узкой головой Кадочкина и опять устремила тусклые равнодушные глаза на двери дома.

— Прибирают?

— Прибрали уже, милая, прибрали.

— А чего ждут-то?

— Да ничего, милая, не ждут. Стоят, а зачем стоят — никто не знает. Может, свою смерть ждут, может, чужую караулят… Ольгу-то свою не видела?

— Нет, бабушка.

— Ну и постой тоже. Может быть, увидишь. Приехала она, приехала. Красивая, ученая вся, и платте-то модное на ней, и сережки в ухах торчат. Красивая. — Бабка покивала головой в черном платочке и отвернулась.

Услышав про Ольгу, Серафима заволновалась, хотела закурить и уже руку в карман жакетки сунула, но вовремя спохватилась. Теперь и она неотрывно смотрела на двери, ожидая, что выйдет сейчас Ольга, встанет на крыльце, высокая, статная, с ее, Серафимиными, широкими темными бровями и отцовским, немного вздернутым кверху, носом. Но вместо Ольги вышла на крыльцо Варвара Петровна Рындина, приемная мать Ольги, полная женщина, с большим тряским подбородком и маленькими, глубоко сидящими подозрительными глазами. Сонно и лениво обвела она взглядом старух и вдруг увидела Серафиму. В одну секунду что-то странное и малопонятное произошло с Варварой Петровной: она как-то подобралась вся, напружинилась, и чувствовалось, что в ее большом и рыхлом теле еще много силы, и силы недоброй, редко встречающейся у женщин.