Книга Пыли. Прекрасная дикарка - Филип Пулман

– А к вам на днях не приходили люди из ДСК? Ну, знаете, Дисци…

– Дисциплинарный Суд Консистории? Боже упаси. Что мы могли такого натворить, чтобы они к нам пожаловали?

– Не знаю. Ничего, наверное. Просто к нам в «Форель» на днях приходили двое и всех напугали. Спрашивали о человеке, который у нас ужинал вместе с лордом-канцлером. А мистер Боутрайт с ними повздорил, и они хотели арестовать его, но он исчез. Наверное, сбежал и живет теперь в лесу.

– Господи боже мой! Джордж Боутрайт, браконьер?

– Так вы его знаете?

– Еще бы. И у него теперь неприятности с… О господи, господи!

– Сестра Фенелла, может, вы знаете… Чем все-таки занимается этот ДСК?

– Полагаю, трудится во славу Божию, – ответила монахиня. – Но все это слишком сложно. Нам не понять.

– Ну так они сюда приходили?

– Даже если бы и приходили, я бы ничего не узнала. Я-то им ни к чему. Они пошли бы сразу к сестре Бенедикте, а уж она оставила бы все при себе, чтобы никого не пугать. У нее храброе сердце.

– Просто интересно, есть ли им какое-то дело до этого ребенка.

– Не знаю и знать не желаю. Все уже, хватит месить, давай сюда тесто.

Сестра Фенелла с силой шлепнула ком теста на каменную доску. Все эти расспросы явно ее расстроили, и Малкольм пожалел, что вообще завел разговор о ДСК.

Впрочем, когда он спросил, нельзя ли посмотреть на Лиру, монахиня возражать не стала. Малышка спала в монастырской гостиной – там, где обычно принимали посетителей. Сестра Фенелла сказала, что взглянуть на нее можно, только очень тихо.

Малкольм на цыпочках вошел вслед за монахиней в комнату – холодную, пропахшую мебельным лаком и уныло-серую в скудном свете, пробивавшемся сквозь пелену дождя. Посреди комнаты стояла дубовая колыбель, на вид очень тяжелая, а в колыбели спала крошечная девочка.

Малкольм никогда не видел маленьких детей так близко и поначалу даже глазам своим не поверил: она настоящая! Конечно, сказать вслух это прозвучало бы очень глупо, так что он придержал язык, но первое впечатление никуда не делось: раньше ему и в голову не приходило, что такое маленькое существо может оказаться настолько совершенным. Само совершенство, как тот деревянный желудь! Деймон Лиры, крошечный птенец какой-то птички, вроде ласточки, спал рядом с ней. Но как только Аста подлетела к нему, тоже превратившись в ласточку, и присела на край колыбели, птенец тут же проснулся и широко разинул желтый клюв, словно выпрашивая угощение. Малкольм не сдержал смеха. Малышка, разбуженная звуками, открыла глаза, увидела, как он смеется, и тоже засмеялась. Аста между тем разыграла пантомиму, притворившись, будто ловит мошку и заталкивает ее крохотному деймону в клювик. Птенец сделал вид, что глотает, и довольно кивнул. Малкольм рассмеялся еще громче, а Лира так разошлась, что начала икать. И это было тоже очень смешно, потому что стоило ей икнуть, как деймон-птенец подпрыгивал.

– Ну-ну-ну, тише, тише. – Сестра Фенелла наклонилась и взяла ее на руки, но личико Лиры тут же сморщилось, словно от боли и ужаса. Не понимая, куда подевался ее деймон, малышка замахала ручками и забилась в руках монахини, так что та едва ее не уронила. Но Аста тут же пришла на помощь: подхватив клювом птенца, она взлетела и усадила его девочке на грудь. Птенец тотчас превратился в крохотного тигренка, зашипел и оскалился. Зато Лира мгновенно успокоилась у сестры Фенеллы на руках, поглядывая вокруг с царственным благодушием.

Малкольм был очарован. В этой малышке все было идеально, и он не мог оторвать от нее восхищенных глаз.

– Уложим-ка мы тебя обратно, солнышко, – промолвила сестра Фенелла. – Зря тебя разбудили, да, милая?

Она уложила малышку в колыбель и подоткнула одеяльце – очень осторожно, чтобы случайно не задеть рукой ее деймона. Малкольм подумал, что запрет на прикосновение к чужому деймону, должно быть, распространяется даже на таких маленьких детей. Впрочем, если бы и нет, он и помыслить не мог о том, чтобы причинить этой чудесной малышке какое-то огорчение. Он провел рядом с ней лишь несколько минут, но уже твердо знал, что будет служить ей всю свою жизнь.

Глава 4. Уппсала

В Швеции, в удобном кабинете Уппсальского университета сидели за разговором трое. Ливень хлестал в оконные стекла; ветер то и дело загонял клубы дыма вниз по трубе и тревожил огонь в чугунной жаровне.

Хозяина звали Гуннар Халлгримссон; он был холостяк лет шестидесяти или около того, дородный и проницательный, и читал в университете метафизическую философию. Его деймон, зарянка, сидел на плече и в основном помалкивал.

Один из гостей был из того же университета – Аксель Лёвгрен, профессор физики: худощавый, немногословный, но добродушный, с деймоном-хорьком. Они с Халлгримссоном давно дружили и обычно после славного ужина любили почесать языками, не стесняясь поддеть друг друга. Однако на сей раз веселью не давало разгуляться присутствие третьего джентльмена, им обоим незнакомого.

Гость был примерно того же возраста, что и хозяин, но выглядел значительно старше. Опыт и испытания оставили на его лице больше следов, чем на пухлых щеках и гладком лбу профессора Халлгримссона. Он был цыган из Восточной Англии, звали его Фардер Корам, он много путешествовал по северным землям, был поджарый, среднего роста, и двигался очень размеренно, словно боялся что-нибудь ненароком разбить или сломать, будучи непривычен к хрупким стаканам и тонкой посуде. Его деймон, крупная кошка с шерстью тысячи прекрасных осенних оттенков, обошла все углы кабинета, а потом легко запрыгнула Кораму на колени. Через десять лет после этого вечера, а потом еще через десять Лира будет дивиться краскам ее шубки.

Мужчины только что отобедали. Корам прибыл с севера с рекомендательным письмом от одного знакомого профессора Халлгримссона, который служил Консулом ведьм в Троллезунде.

– Не желаете ли токая? – спросил хозяин, садясь.

Он только что оглядел в окно вымытую ливнем улицу и задернул шторы от сквозняков.

– Почту за особое удовольствие, – отозвался Корам.

Профессор повернулся к столику, придвинутого вплотную к его удобнейшему креслу, и налил золотого вина в три бокала.

– Как поживает мой друг, Мартин Ланселиус? – продолжал он, подавая гостю стакан. – Признаться, мне никогда и в голову не приходило, что он окажется на дипломатической службе у ведьм.

– Процветает, – сказал Корам. – В прекрасной форме. Изучает их религию.

– Я частенько думал, что системы верований ведьминских кланов заслуживают самого пристального изучения, – заметил Халлгримссон. – Но собственные штудии неизменно уводили меня в другую сторону.

– Все дальше в бездну, – вставил профессор физики, принимая от него бокал.

– Извините моего друга за эти глупости. Ваше здоровье, мистер Корам, – Халлгримссон хлебнул из своего бокала.

– И ваше, сэр. Господом клянусь, вино превосходное.

– Рад это слышать. Есть один купец в Буда-Пеште, он присылает мне по ящику каждый год.

– Нам оно нечасто достается, – высказался Лёвгрен. – Всякий раз, как я вижу бутылку, в ней уже меньше, чем в прошлый раз.

– Вздор! Что мы можем для вас сделать, мистер Корам? Что привело вас в Уппсалу?

– Доктор Ланселиус рассказал мне о хранящемся у вас инструменте, измерителе истины, – ответил цыган. – Я надеялся получить с его помощью совет.

– А, вот оно что. Поведайте мне, какова природа вашего интереса.

– Моему народу, цыганам, постоянно угрожают различные британские политические фракции. Они хотят ограничить наши исконные свободы и сферы деятельности, которой мы вправе заниматься, – например, торговлю. Я хотел бы знать, каким из этих сил стоит противостоять, с какими договариваться, а с какими вообще ничего нельзя поделать. Может ли ваш инструмент ответить на такой вопрос?

– В правильных руках – да. Имея в своем распоряжении достаточно времени, я бы даже сам рискнул истолковать его показания.

– Хотите сказать, что вы не эксперт в толковании?

– Увы, до эксперта мне далеко.

– Но тогда…

– Позвольте, я покажу вам инструмент. Возможно, вы сами поймете, в чем суть проблемы.

Профессор выдвинул ящичек невысокого стола и достал круглую свинцовую коробку, размером приблизительно с ладонь взрослого человека и глубиной в три пальца. Лёвгрен пододвинул табурет с ковровой обивкой, Халлгримссон поставил на него шкатулку и поднял крышку.

Корам наклонился поближе. В мягком свете гарной лампы что-то масляно блеснуло. Профессор поправил абажур, чтобы свет падал на табурет, и вынул инструмент из его колыбельки. Короткие толстые пальцы касались его с нежностью влюбленного – так, по крайней мере, показалось Кораму, – словно профессор держал что-то живое.

Инструмент напоминал часы из сверкающего золота с хрустальной полусферой в середине. Под ней находилось что-то прекрасное и сложное – Корам никак не мог взять в толк что именно, пока профессор не начал объяснять, указывая пальцем на разные элементы.