Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

Как и догадывались по собачьему лаю, казарва возле правления. Захарка самолично школит малышню — гоняет строем, заставляет бегать, ползать на пузе.

— Вы, говорит, куга зеленая, — со всеми подробностями доносил Еська. — На коня сажать вас рано, пластунами будете в отряде значиться. Те — в рев: «Чо мы, хохлы?»

— А Захарка съездил одному, — дополнил Егор Гвоздецкий. — Смолкли.

Нетерпеливо хлестал Борька по ладони вербовой палкой.

— А сколько их всех?

— Проулок забит возле правления.

Верхом — надежное дело, испытанное. Но многие успевают увертываться в чужие дворы. Шарахнуть бы чем-нибудь… В школе нынче мелькнула мысль. Пока батюшка «глаголил» о царстве небесном, обмозговал со всех сторон. До времени не раскрывал даже Мансуру.

— На ветряке можно раздобыть бечевку? Сажен в пять.

Озадаченно сдвинул Володька на затылок картуз. Как и на руку, скор он и на ум. Так и этак прикинул. Нет, не уловил, куда гнет вожак.

— Жилишь? — Борька вплотную подступил к нему.

— Не тот спрос. Прикидую, что там у батька приспособить можно… А толстую бечеву?

— Не лопнула бы.

Выпросив спички, Володька спустился к дощатому сарайчику, приткнутому к обрыву. Вскоре вернулся, размахивая веревочной связкой.

Балкой обогнули хутор. Улицами не осмелились — собаки выдадут. По дороге Борька поделился своим планом. Выманить ватагу с плаца в знахар-кин проулок, а позади перетянуть веревкой. И нагнать. Проулок тесный, глухой, идет садами, упираясь в кладбище…

Хитрость в самом деле несложная. Мансур с лету оценил:

— Ловко! У плетня Домны, на углу, врыт каток. За него привязать А наспроть — акация. Калмыковых подворье.

Залегли в кладбищенской канаве, в лопухах. Прислушиваясь к гомону на плацу, выкурили напоследок цигарку. Первую затяжку предоставили Мансуру и его двум помощникам — вызвались своей волей выманить к могилкам ватагу. Передав окурок, Володька поделился своими соображениями:

— Котька с Егором у знахарки под плетнем. Я вбегаю на плац, ору чужим голосом. Не опознали бы…

— А дале? — перебил Борька.

— Кинутся за мной, я — в проулок. Тем временем хлопцы бечеву…

— Не кинутся.

— Да я такие фокусы покажу! Вот так до их подберусь…

— Ас фокусами подавно не кинутся. Надо побывать живьем у них в руках.

— Как… живьем?

— Всяко можно… Просто прибежать: спутал, мол, думал, свои, извиняйте…

— Ага, — Володька чесал в затылке, — знаем их благороднее… Изукрасют морду за мое почтение.

— Еще как изукрасют, — усмехнулся Борька. — Поутру мать не угадает.

Не знал Володька, смеяться вместе ’со всеми или стерпеть. С досады дал подзатыльник скалившему зубы Котьке.

Стушевывая резкий оборот, Борька пояснил:

— В руках у них побывай непременно. Обознался, мол… Сбегутся все. Бить сразу не зачнут. Им любопытно. Вот тут-то и воспользоваться… Врежь в ухо. Хорошо бы Захарке самому. И деру! А мы встретим… — Уловил замешательство дружка — Не осилишь — оставайся. Пойду сам.

Обиделся Мансур. Перекинув через плечо веревку, махнул помощникам. Тотчас они пропали в садах.

Луна повисла над церковью, будто зацепилась за крестик. Пожелтела, опала, похоже, усохла. Прибавилось свету. Хутор успокоился; гомонит плац, да гармоника вздыхает вдалеке. «Не Ефремка под тополем?..»

Заплакала, захохотала младенцем сова. Борька оглянулся. Зловеще, облитые лунным светом, белели по кургану могильные кресты. Оттуда подувало полынью, тленом. Завертелись головы в канаве, теснее сбиваясь в кучу. У самого жуть змеей заползла под рубашку. Некстати вспомнился сыч. Пальцы сложились щепотью…

На плацу смолкло. Ухо уловило отдельный вскрик. Вспыхнул тягучий вой. Он приближался, уже в садах…

Все повыскакивали из канавы, тянулись из лопухов.

Борька опоясал палкой ближнего — водворил порядок. Вот-вот появится в прогалине, рассекавшей темную стенку садов, Мансур. Ага! Он! За ним гнались. От напряжения навернулись слезы. Сердце екнуло: схватили! Вой, победные крики…

Кто-то не вытерпел. Сопел у уха, подталкивая в бок. Самому хочется вызволить Володьку из беды. Не время. Вот оно! Черная лавина вывалилась из садов, запрудила выгон… Пора!

Из лопухов, белевших по склону кладбищенского кургана, вырвалась плотная кучка хохлят. Засада!

Захарка выпустил мельника. С холодеющим сердцем огляделся. Он — один. Махнул во весь дух догонять своих. Четко работала мысль: «Вырваться из тесного проулка. Остановить, перестроиться. Хохлят мало. Страху нагнали. Выскочили с кладбища…»

И тут-то случилось. Уже на плацу, в конце проулка — гвалт, плач. На глазах росла воющая куча. Захарка не успел сообразить — зарылся носом в пыль…

Бой был скоротечный. Пленена вся верхушка ватаги с коноводом вместе. Разбежалась пацанва; ее не задерживали. Веревка пригодилась еще: избитых, вывоженных в пылюке казачат навязали, как плотву на кукан. Мансур, с заплывшим глазом, вспухшей губой, не отходил от них. Охлаждали взгляды вожака — не поглядел бы, что