Мутные воды Меконга - Карин Мюллер

На ранних порах, когда работы было мало, а денег еще меньше, к нему как-то подошел старик со сломанными зубами и посулил дневной заработок — взамен надо было лечь и позволить взять немного крови. Там последовал за сгорбленной шаркающей фигурой в переулок и сделал все, как ему было сказано. У него взяли литр крови и велели выпить две чашки чая с сахаром, чтобы вернулись силы. Но даже выпив чая, на следующее утро Там не смог подняться со своей подстилки и пойти на работу.

Снова и снова, когда выдавались суровые времена, он сдавал свою кровь за деньги. В третий раз потребовалось более двух часов, чтобы наполнить емкость до краев, и кровь выглядела жидкой, как вода, и расслаивалась прямо у него на глазах. Там больше к ним не вернулся, побоявшись, что они осушат весь его дух и заберут силы до последней капли.

Деньги, заработанные грузчиком, Там мечтал потратить на дом с четырьмя стенами и крышей — лачугу в трущобах. Снова он отправился на рынок, вооружившись сигаретами и деньгами, чтобы «угодить людям». В результате ему досталась одна комната семь на пять футов, с приставной лесенкой на крошечный чердак, где можно было передвигаться только на четвереньках. Подсоединив маленькую лампочку к соседским проводам, он оклеил стены старыми газетами, повесил на дверь замок и с гордостью вызвал жену с детьми из деревни. Эта комната стала домом для их семьи из шести человек на последующие пятнадцать лет.

3. Разочарование

Дорогая мамочка! Велосипед оказался дефективным, мой проводник не сможет поехать со мной, и оказывается, моя виза действует только тридцать дней… Зато гамак — что надо!

Мне снились лужайки с высокой, плотной и мягкой травой под босыми ногами. Я ощущала на языке шелковистый вкус немецкого шоколада. Вдохнув полной грудью чистого альпийского воздуха, я проснулась под надрывающиеся клаксоны в липкой жаре сайгонских предрассветных пробок. Сон растаял в жужжании пузатых москитов, которые пробрались под дырявую сетку и расселись по ее колышущимся складкам. Я зажала одного большим и указательным пальцем и давила до тех пор, пока не потекла кровь — моя кровь. Но тоска по дому в сердце от этого не утихла.

Я вовсе не планировала ехать в это путешествие в одиночку. Я звала с собой всех, от мамы до местной библиотекарши, семидесятилетней старушки. В отчаянии я начала приставать с этим вопросом даже к случайным знакомым: «Не хотите ли поехать со мной во Вьетнам?» И всегда надеялась, что какой-нибудь симпатичный юноша ответит: «Вьетнам? Конечно, именно об этом я всегда мечтал! Когда едем?»

Потом в один прекрасный день на смену фантазиям пришла реальность, и я оказалась здесь одна.

Я не могу вернуться домой, пока не осуществлю свою дурацкую затею пройти по тропе Хошимина. Даже от самих этих слов веяло опасностью: за ними скрывались промозглые зеленые джунгли и цепкие, как змеи, лианы. Для американских солдат эта тропа была источником всех бед: она рождала пули, убивавшие их собратьев по оружию, и снайперов. Для северных вьетнамцев она была главным символом отваги и самопожертвования: юноши решительно двинулись на юг, дав клятву не возвращаться, пока война не закончится и не будет выиграна. Я решила пройти по тропе пешком с юга на север, как говорится — в сердце вражеской территории, до самой столицы — Ханоя. Но мое путешествие категорически не имело ничего общего с войной — конечно, насколько это возможно в стране, более тысячи лет отражавшей нападения самых разных врагов. Война меня не капли не интересовала. У меня не было ни малейшего желания коллекционировать поддельные металлические бирки, фотографироваться ползущей по знаменитым вьетнамским подземным тоннелям или напяливать на голову круглую зеленую шляпу, похожую на шлем северовьетнамской армии, — унылое зрелище. И даже будь у меня интерес — кто я такая, чтобы писать книгу о войне? Это удел ветеранов Вьетнама, которые говорили о войне с таким знанием дела, к которому я даже не надеялась подступиться.

Для меня тропа Хошимина стала средством достижения цели. Когда-то я так верила в присущую всем людям природную доброту, что посвятила два года жизни служению в Корпусе мира. Эта вера, хоть и ослабшая со временем, вступала в жестокое противоречие с общественным мнением о Вьетнаме, существовавшем в Америке. Я искала правду в американских документальных фильмах о войне, рассказах туристов и речах коммунистов. И в конце концов поняла, что смогу найти ответы только в самом Вьетнаме, в его деревнях, среди простых земледельцев, которые когда-то были солдатами. И если после стольких лет бомбардировок и кровопролития вьетнамцы сумели простить невидимого врага, мне хотелось узнать их секрет — и привезти его домой.

Моя камера стояла на письменном столе; ее невидящий глазок зловеще напоминал о моем идиотском обещании снять документальный фильм об этой поездке. Весь мой опыт оператора сводился к одному телефонному звонку знакомому продюсеру за несколько дней до отъезда: я поинтересовалась, как включать камеру и что делать потом.

— Держи ее ровно, — сказал он без тени иронии. — Следи за происходящим в кадре. Не пытайся навести увеличение и не води камеру за людьми — у зрителей от этого голова разболится. Делай длинные планы. И пусть кто-нибудь поедет с тобой — ты тоже должна быть в кадре, иначе фильма не получится.

Я взяла камеру, держа ее осторожно, как раненую птичку. Я купила маленькую непрофессиональную модель, чтобы не вызывать вопросов в стране, где съемка в целях дальнейшего распространения до сих пор подразумевала необходимость получения кучи пропусков и разрешений, каждое из которых сопровождалось взятками и недельным ожиданием. Мой фильм должен был каким-то образом получиться таким великолепным, что недостатков в техническом качестве никто бы и не заметил. Одна мысль об этом казалась такой идиотской, что не хотелось делать ничего, кроме как забраться под промокшие от пота простыни и погрузиться в очередной сон о родном доме.

«Буду делать один шаг за раз», — решила я. И тем не менее все казалось слишком сложным.

Деликатный кулачок тихо постучал в мою дверь. Я торопливо оделась. Вошел Там, которому было явно неловко видеть меня в непривычно домашней обстановке моей комнаты. Раньше он всегда ждал меня в холле. Видимо, что-то случилось.

Он присел на краешек стула в дальнем углу комнаты, сжимая и разжимая ладони.

— Мне надо тебе кое-что сказать, — с несчастным видом произнес он. — Всю ночь не спал и думал, как это преподнести. — У него были гладкие ладони без мозолей, но загрубевшие костяшки пальцев от тяжелой работы в прошлом. Он замялся, а потом выпалил: — Я не смогу поехать с тобой на велосипеде. Мы с семьей скоро должны переехать в Америку, по программе «Организованное переселение». Документы готовы, и мы ждем только одного — билетов. Я должен остаться в Сайгоне и ждать, пока меня вызовут. Ты могла бы выезжать по утрам и возвращаться вечером… на мотоцикле…