Избранное - Оулавюр Сигурдссон

— М-м, зима была очень снежная, — сказал он и принялся рассуждать о погоде и о хозяйстве. Он раскраснелся, сначала не находил слов, но мало-помалу язык у него развязался. Говорил он совсем как взрослый фермер со своим соседом. Сказал, что урожай был очень хорош, ведь лето в этом году выдалось на редкость погожее, сено не испортилось, не отсырело и не почернело на сеновале, да и на скотине это отразилось: такой сытой да гладкой она не была еще никогда. Сказал о рождественском затишье, о морозах в середине зимы, о последующих заносах и о недавней оттепели, унесшей в два дня большую часть снега, благодаря чему открылись прекрасные пастбища для овец и лошадей. Вряд ли теперь надо ожидать сильных метелей, в худшем случае выпадет мокрый снег на пасху, а там наступит весна, несомненно мягкая и теплая. По его мнению, уж что-что, а окот пройдет благополучно, овцы ведь такие здоровые и веселые.

Сигрун Мария время от времени поддакивала, одергивая кофточку и равнодушно глядя в окно, потом вдруг перебила его:

— Право же, нигде на свете нет таких скучных парней, как в нашем округе.

Он был до того обескуражен, что не нашелся что ответить.

— У вас на уме одни только овцы да бараны, — продолжала она. — Только о них и говорите. Уф-ф! Как же я устала от этих ваших бараньих разговоров, слышать их больше не могу! Неужели нельзя найти тему поинтереснее?

Он молчал.

Сигрун Мария взглянула в окно и вздохнула.

— Почему зимой никогда не устраивают развлечений? — спросила она грозно, как прокурор, и сама же ответила: — Потому, что здешние молодые люди только и думают что о коровах да овцах. Эти увальни даже танцевать толком не умеют. В книги они не заглядывают, не способны сочинить самого простенького стихотворения, иностранные романы покупать боятся! А я, между прочим, знаю одного семнадцатилетнего парня из соседнего прихода, который выписывает журнал «Еженедельное обозрение» и вдобавок пишет изумительные стихи. Но в наших местах никто не покупает «Еженедельное обозрение»!

— У меня есть кое-какие книги, — пробормотал парень. — Могу дать тебе почитать, если хочешь.

— Уж конечно это сплошь древние саги, — сказала она. — Неужели, по-твоему, молодежь в наши дни способна получать удовольствие от этих ваших старинных саг? Там только одни «и вот», «и тогда», «тобою», «тут»!

Он не отважился объяснить ей, что, кроме «Саги о Ньяле» и «Саги о людях из Лососьей долины», у него было три или четыре сборника стихов и одна любовная повесть; сердце его отчаянно билось, а в ушах стоял тяжелый звон. Он только смотрел себе в ладони, стараясь придумать тему для разговора, которая вывела бы его из тупика и помогла разговориться. Трубный глас в его груди замирал, словно испуганная птица.

— Ты не болела этой зимой? — спросил он после долгого молчания.

— Я? Болела? — воскликнула она и залилась смехом. — С чего ты взял?

— Осенью, когда я тебя перевозил через реку, ты обмолвилась, что у тебя слабое сердце.

— У меня слабое сердце? Надо же такое придумать!

Она буквально не знала, куда деваться от смеха, и откинулась на спинку стула. Вся ее фигурка лучилась весельем.

— Слабое сердце! — повторила она. — В жизни не слышала ничего подобного. Откуда, скажи на милость, взяться у меня слабому сердцу, ведь я еще так молода!

Вдоволь насмеявшись над этой нелепостью, она подошла к двери, выглянула в коридор и крикнула:

— Мама! Гвюдмюндюр считает, что у меня слабое сердце!

В комнату вошла ее мать. Она поставила на стол кофейник и стала расспрашивать гостя о новостях. Ей не терпелось узнать, благополучно ли отелились коровы, не было ли у них родильной горячки и все ли в семье были зимой здоровы.

— Да, — ответил парень. — Все были здоровы.

— Приятно слышать. Нет ничего дороже здоровья, — сказала она, кивнула и снова вернулась на кухню к делам, прикрыв за собой дверь.

Наступила тишина. Воздух снова стал холодеть и сгущаться. Фотографии на комоде смотрели как-то странно. Молодой человек прихлебывал горячий кофе, не поднимая глаз от чашки. Сигрун Мария неподвижно сидела на стуле у окна и тоже молчала. Он чувствовал, что она не сводит глаз с рыжих заплаток на его сапогах. На висках у него выступил пот, он покраснел, спрятал ноги как можно дальше под стул и крепко прижал их друг к дружке. Ему было ужасно стыдно. Господи боже, угораздило же его надеть эти сапоги! Всему виной эти ядовито-рыжие заплатки!

— Слушай, — сказала она, — почему ты не ешь оладьи?

— Ем, — возразил он, пытаясь сдержать подергивание губ.

— И хворост, — продолжала она, — ты даже не притронулся к хворосту, который я испекла вчера вечером. Я как будто чувствовала, что к нам придет гость.

Он пробормотал себе под нос, что больше не может есть: он уже сыт.

— Пожалуй, принесу и себе чашку, — сказала она, вставая. — Может быть, у тебя появится аппетит, если я выпью с тобой за компанию.

Она сбегала в кухню за чашкой, подсела к столу и налила себе кофе.

— Неужели мой хворост такой невкусный?

— Нет, почему же.

— Тогда, пожалуйста, скушай хоть одну штучку за мое здоровье, — попросила она.

Он подчинился — ее голос вдруг напомнил ему шелест весеннего ветерка над лугом. Она заставила его съесть и оладьи, которые пекла все сегодняшнее утро, потому что была абсолютно уверена, что кто-то к ним придет. Она всегда чувствует, когда должны прийти гости. А когда кофе был выпит, она захотела непременно заглянуть в его чашку — вдруг ей удастся увидеть что-нибудь интересное. Но ничего интересного в чашке не было видно, потому что от сливок на дне все смешалось.

Какая же она дуреха, не вспомнила об этом вовремя! Ведь собиралась просить его не лить в чашку сливки, чтобы можно было погадать, но, как нарочно, что-то ее отвлекло, и она забыла. Ну, ничего не поделаешь. А не сыграть ли им в рамс? Или в «черного Пьетюра»? Это ее любимая игра.

Нет, ему нельзя, он и так слишком засиделся, пора домой.

— Ну хорошо, тогда я тебе погадаю, — решила она и потянулась за картами в верхний ящик комода. — Тебе кто-нибудь гадал раньше на картах?

— Нет, никогда.

— Сейчас посмотрим, а вдруг я увижу что-нибудь любопытное?

Она сдвинула чашки на край стола, выпятила губы и, слегка наморщив брови, смешала карты, разложила их на столе согласно каким-то таинственным, запутанным правилам. Выложив последнюю карту, она ахнула и хлопнула себя по бедру.

Господи! В жизни она не видела, чтобы карты так ложились! Сущие пустяки гадать для такого парня, как он, все ясно как божий день! Червонный валет и дама пик уже почти что помолвлены — правда, они еще не договорились окончательно о женитьбе и не успели обменяться кольцами. Валет сейчас беден, но, похоже, впереди у него неожиданная удача — наследство от дальнего родственника или денежное письмо от влиятельного человека. Положение дамы уже сейчас благоприятно — во всяком случае, от женихов различных возрастов отбою нет. Ишь как вокруг нее толпятся короли да валеты, только она не обращает на них внимания, насмехается над ними и думает только о своем червонном валете. Скорее всего, через месяц-другой они объявят о помолвке, а через два или три года заведут собственное хозяйство на хорошей земле. Подумать только! Вот так карты! У королевы четверо детей!

Покраснев до ушей, он слушал, боясь пропустить хоть слово. Заплатки были забыты. Время от времени он исподтишка поглядывал на Сигрун Марию. У нее тоже раскраснелись щеки, а в глазах прыгали горячие, блестящие искорки.

Она взяла карты со стола и снова положила их в верхний ящик комода. Видя, что гость встал и собирается уходить, она вспомнила, что он еще не смотрел фотографий.

— Взгляни, — сказала она. — Это я в день конфирмации. Узнаешь?

Ну еще бы.

— А тебе не кажется, что я изменилась? — спросила она. — Я тогда была худущая, совсем ребенок с виду.

— Да, — отвечал он. — Ты очень изменилась.

— А вот дедушка и бабушка из Монастырского Подворья, — сказала она, заглядывая ему через плечо, чтобы лучше видеть.

Он чувствовал ее дыхание на своей щеке.

— Посмотри, какие они счастливые! Они всегда души не чаяли друг в друге!

Он весь дрожал от счастья. Сердце билось так, словно вот-вот выскочит из груди. Она долго стояла за его спиной притихшая, дышала учащеннее, чем раньше, и тоже смотрела на снимок дедушки и бабушки из Монастырского Подворья. Еще минута — и он готов был обнять ее, прижаться к ней, спрятать лицо у нее на груди и прошептать: «Люблю тебя. Твой до могилы», как вдруг она отскочила в сторону, прижала руку к губам и откашлялась. За дверью послышались тяжелые шаги.

— Отец вернулся из амбара. Теперь я должна помочь маме на кухне.

Она проводила его, как положено, до крыльца, чтобы он не унес с собой благополучие здешнего дома, пожала ему на прощанье руку и лукаво подмигнула. Мартовское солнце светило ей в лицо.