Ванна Архимеда - Даниил Хармс

Но потери и здесь значительные. До сих пор не найден роман Введенского, носивший, по утверждению его друзей, название «Убийцы — вы дураки». Погиб архив Ю. Владимирова, уцелело лишь несколько страничек превосходного рассказа «Физкультурник».

В блокаду пропал роман Б. Левина «Похождение Феокрита».

Читая прозу Игоря Бахтерева, нетрудно заметить нечто общее между его «небылями» и теми же «случаями» Хармса. Дело, конечно, не в том, что кассирша в рассказе Хармса достает молоточек изо рта, а дама в сказочке Бахтерева вынимает топорик из-под юбки.

Таких перекличек немало, но общее заключается не в них, а в твердом убеждении, что в роде человеческом завелись и хорошо плодятся некие мутанты. Человек силой случая превратился в «тюк» (Хармс) или же в другую разновидность — в «чеболвека» (Бехтерев).

Отупение, оскотинение, оносороживание (как в пьесе Ионеско «Носорог») — страшная тема литературы XX века. Об этом и проза обэриутов. Их лидер Д. Хармс холодно констатирует «случаи» исчезновения из человека души и духа. Бехтерев сочиняет фантастические «небыли». Их строй эмоционален, фраза «колоборотна», с придыханием, смешком, потаенным вздохом. Ситуации удивительны. У Хармса — «Случай с Петраковым», у Бахтерева — «Случай в „Кривом желудке“» При ближайшем рассмотрении оказывается, что кривой желудок находится внутри будильника, а также является названием ресторана. «Чего только не бывает при „всеобщей кривизне“!» — как бы восклицает автор.

Мир «всеобщей кривизны» дик. «Он имел толстый живот, носил широкие штаны и убивал попадавшихся на пути собак, иной раз кошек». Это «Притча о недостойном соседе». Мальчишки играют в футбол оторванной женской головой — «Только штырь». Герой «Колоборота» разгуливает задом наперед Привык. И к нему привыкли.

Привычка к кривизне — важнейшая черта «небылей» Бехтерева.

Его «чеболвеки» начинают обустраиваться. Новая поросль этих существ сварганивает в себе какой-то эрзац душевности. Чеболвек имитирует человека. У Хармса индивидуальность пропадает в толпе, в «человеческом стаде» Закон делается случаем. Теплота — холодом. Любовь — жестокостью. В «небылях» толпа стабилизируется. В ней прорастеет «чеболвечность», новая душевность, пусть кривая, но зато лиричная, тепленькая.

Рассказы Бахтерева — и его воспоминания — еще одно свидетельство жизненности обэриутского творческого древа.

Как существуют экономические законы — неумолимо объективно, так с той же силой объективности действуют и законы современной художественной мысли В прошлом мы не считались ни с теми, ни с другими. Кроили культуру по своему вкусу, тормозили ее развитие — в лучшем случае, вытаптывали — в худшем. Результаты общеизвестны.

Были в свое время лишены возможности свободно работать и писатели ОБЭРИУ. А между тем они выходили на тропу, по которой можно было «далеко идти» (А. Введенский).

Публикация их произведений сейчас — не академическое занятие по ликвидации «белых пятен». Это высвобождение живой творческой энергии, небесполезной для современного думающего человека.

Анатолий Александров

Даниил Хармс

Ванна Архимеда

Эй Махмет,гони мочало,мыло дай сюда Махмет, —крикнул тря свои чресалав ванне сидя Архимед.Вот извольте Архимедвам суворовскую мазь.Ладно, молвил Архимед,сам ко мне ты в ванну влазь.Влез Махмет на подоконник,расчесал волос пучки,Архимед же греховодникосторожно снял очки.Тут Махмет подпрыгнул.Мама! —крикнул мокрый Архимед.С высоты огромной прямов ванну шлепнулся Махмет.В наше время нет вопросов,каждый сам себе вопрос,говорил мудрец курносый,в ванне сидя как барбос.Я к примеру наблюдаювсе научные статьи,в размышлениях витаюпо три дня и по пяти,целый год не слышу крика, —веско молвил Архимед,но, прибавил он, потри-камой затылок и хребет.Впрочем да, сказал потом он,и в искусстве впрочем да,я туда в искусстве ономпогружаюсь иногда.Как-то я среди обедапрочитал в календаре —выйдет «Ванна Архимеда»в декабре иль в январе, —Архимед сказал угрюмои бородку в косу вил,Да Махмет, не фунт изюму,вдруг он присовокупил.Да Махмет, не фунт горохув посрамленьи умереть,я в науке сделал крохуа теперь загажен ведь.Я загажен именамизнаменитейших особ,и скажу тебе меж намиформалистами в особь.Но и проза подкачала,да Махмет, Махмет, Махмет.Эй Махмет, гони мочало!басом крикнул Архимед.Вот оно, сказал Махмет.Вымыть вас? — промолвил он.Нет, ответил Архимеди прибавил: вылазь вон.

Константин Вагинов

Труды и дни Свистонова

Глава первая. Тишина

Жена, сняв платье и захватив мохнатое полотенце, как всегда вечером, мылась на кухне. Она брызгалась и, зажимая одну ноздрю, чихала другой. Она, подставив горсти под кран, опускала голову, терла мокрыми ладонями лицо, запускала пальцы в бледные уши, мылила шею, часть спины, затем проводила одной рукой по другой до плеча.

В окне виднелись: домик с освещенными квадратными окнами, который они называли коттеджем, окруженный покрытыми снегом деревьями, недавно окрашенный в белый цвет; две стены консерватории и часть песочного здания Академического театра с сияющими по вечерам длинными окнами; за всем этим, немного вправо, мост и прямая улица, где помещался «Молокосоюз», и красовалась аптека, и мутнела Пряжка, впадавшая в канал Грибоедова недалеко от моря. На Пряжку выходило большое здание с садом.

Свистонов смотрел из окна на этот район, где встретились театр, «Молокосоюз» и аптека.

Канал протекал позади дома, в котором жил Свистонов. Весной на канале появлялись грязечерпалки, летом — лодки, осенью — молодые утопленницы.

Позади канала шли улицы с трактирами, с выглядывающими из-за углов пьяными женщинами с поврежденными лицами, глотками, издающими хрипы.

Свистонову хотелось вновь надеть студенческую фуражку с голубым околышем, галоши и выйти в ночной город, где было Адмиралтейство со своим шпилем, Главный штаб, арка, церковь св. Екатерины, Городская Дума, здание Публичной библиотеки. Ему хотелось молодости.

За окном все уже давно скрылось, в квартире было тихо, только часы, пережившие всевозможные переезды, но лишившиеся боя, в столовой тикали.

Свистонову снился сон:

Человек спешит по улице. Свистонов в нем узнает себя. Стены домов полупрозрачны, некоторых домов нет, другие — в развалинах, за прозрачными стенами тихие люди. Вот там еще пьют, за столом, накрытым клеенкой, и глава семьи — кустарь, отодвинув стул от стола, смотря на собственное лицо, удлиненное самоваром, щиплет гитару, а дети, встав коленками на стул и подперев кулачками голову, часами глядят то на лампу, то на печку, то на уголок пола. Это отдых после трудового дня.

А за другой прозрачной стеной сидит конторщик, курит трубку, придает лицу американское выражение и часами смотрит, как дым вьется, как полусонная муха ползает по подоконнику или напротив, в окне, через двор, человек газету гложет и ищет, нет ли еще какого-нибудь занимательного убийства.

А там, через улицу, все вдовы собрались и судачат об интимных подробностях своей прерванной брачной жизни.

Видит Свистонов, что он, Свистонов, уже днем за всеми, как за диковинной дичью, гонится; то нагнется и в подвал, точно охотник в волчью яму, заглянет — а нет ли там человека, то в садике посидит и с читающим газету гражданином поговорит, то остановит на улице ребенка и об его родителях, давая конфетки, начнет расспрашивать, то в мелочную лавочку тихо зайдет, осмотрит и с торговцем о политике побеседует, то, прикинувшись человеком сострадательным, нищему гривенник подаст и его враньем насладится, то, выдавая себя за графолога, всех известных в городе лиц объездит.

Утром, посмотрев на часы, Свистонов все позабыл. Стараясь не будить жены, полуодевшись, сел за редактуру. Что-то такое исправил, что-то такое поправил, поспешил в писательский клуб. Там уже сидели в шляпах и кепках и друг другу сплетни передавали и последние происшествия. Редакторша курила, румяная и полная, за обветренным письменным столом и, читая рукопись, время от времени вздыхала и смотрела из-за рукописи в сторону. Ей интересны были все эти разговоры, подчас веселые, но шум шагов и раскатистый смех мешали ей работать. Свистонов поздоровался с редакторшей и с присутствовавшими. Она подала ему руку и углубилась в чтение.