Допуск на магистраль - Эльза Бадьева

Петька прямиком подался в контору, но никого, кроме секретарши да ее двух подружек, там не застал.

— Все уехали на укладку моста, — едва увидев его в дверях, выпалила секретарша и, уверенная, что он тут же уйдет, затараторила с подружками.

Петька представил, как на том самом мосту ловкая машина укладывает путевую решетку, как потом тепловоз, ведомый Ковалевым и Славой, подталкивает по этой решетке путеукладчик, а тот, подхватив еще одно звено, опускает его впритык — рельс к рельсу — уже на полотно за мостом, и все вокруг — а народу там сегодня опять много — облегченно вздыхают: можно идти дальше, мост больше не «держит»...

— А когда будут? — спросил Петька, имея в виду руководителей знакомой ему по первому участку организации ГОРЕМ-28.

— Полубинский, секретарь партбюро, сейчас подойдет.

Он остался в приемной и невольно услышал разговор.

— ...там, в загсе, даже фужеров нет. Мы ходили, — жаловалась девчонка, ярко-рыжая, крашеная, в сиреневом — тоже ярком — пальто.

— А мы с собой брали. Шесть штук. И вы возьмите.

Это наставляла ее вторая — беленькая, тоненькая, с хвостиком волос, перехваченных на затылке черной аптекарской резинкой. Возле своей вызывающе многоцветной подруги она выглядела естественной, натуральной и потому очень милой.

— Когда дадут хлеб, ты кусай больше Славки, — серьезно советовала она. — Или отломи незаметно и — в рот.

— Это уж обязательно, — заверила рыжая и поинтересовалась. — Не знаешь, бамовские где регистрируются?

— На Сковородку ездят, — вставила молчавшая до сих пор секретарша. — У них поселкового Совета нет.

Петька вспомнил Сковородку: как ворвался там в комнату отдыха, как томился в ожидании поезда.

— Приходите, — сказала рыжая. — А то обидимся.

— Не обещаем, — почему-то уклонилась милая беленькая собеседница. — У нас дела.

Поднялась, стала застегивать скромное, сшитое по фигурке пальто, и Петька увидел на ее пальце золотой ободок обручального кольца. Хотел спросить про хлеб: где и зачем кусают его, обряд, что ли, такой? Но не успел.

— А вы что тут сидите? — увидела его вдруг секретарша. — Полубинский давно пришел. По коридору — направо.

От Полубинского Петька ушел ни с чем. Те же вопросы, те же доводы, те же советы...

Не зная, куда податься, что делать, постоял на высоком конторском крыльце. Далеко вокруг видны были и вершины, и склоны, и подножия соседних сопок. Аносовская господствовала над ними, она была в двух километрах от будущей станции, на самой верхней отметке трассы Бам — Тында.

И опять, как на Пурикане, как и в поселке с громким, набатным именем Бам, испытал Петька огорчительное недоумение при мысли о том, что все это временное и не дальше чем через три-четыре года снесут, разберут, вывезут заботливо поставленные здесь клубы, школы, гостиницы, столовые и такие уютные сейчас дома с большими двух- и трехкомнатными квартирами.

Останется на месте Аносовской пустынная большая поляна, поднимутся на ней папоротники, зацветет по весне холодным фиолетовым пламенем таежный багульник, оплетет землю жесткий глянцевитый брусничник. А потом потянутся к солнцу молодые лиственницы, разрастутся, окрепнут. Вернет тайга распуганное строителями зверье, и ничто уже не напомнит забредшим сюда грибникам да ягодникам сегодняшнего поселка. Впрочем, нет. Останутся фотографии, картины, очерки и стихи, останется добрая человеческая память. И кто знает, может, останется кто-нибудь из нынешних аносовцев работать и жить на таежной маленькой станции Янкан, которую, возможно, и назовут тоже по имени здешнего первопроходца Николая Павловича Аносова.

Бесследно исчезнет деревянный городок Бам. Двести человек — работники узловой станции Бам и их семьи — будут жить в современных пятиэтажных домах. Школа, детский сад, клуб, магазины, гаражи, котельная, столовая, бытовой комбинат — все это тоже будет новым, основательным, удобным и обязательно красивым.

А уютный Пурикан станет всего лишь разъездом. Но и на нем не останется времянок. Их место займут прочные, из железа, бетона и камня, здания со всеми удобствами.

Вроде бы и нечем тут огорчаться. Все правильно: построят здесь и уйдут бамовцы на другие участки. А все-таки жалко было Петьке обреченные на снос, такие людные, деловитые, веселые, живописные временные поселки.

Неуверенно, словно боясь покидать горемовскую контору, сошел Петька с крыльца, остановился перед доской показателей управления строительства Бамстройпуть. Обрадовался, увидев, что участок Терещенко на первом месте и перевыполнение у него по всем показателям ого какое солидное!

Тут же и одернул себя: ну чего обрадовался? Какое тебе до них дело?.. Но не радоваться, не интересоваться тем, с чем сталкивался он, набивая себе шишки, Петька уже не мог. С каждым своим шагом по этой земле, с каждым часом, проведенным на БАМе, он прикипал к стройке. Он чувствовал ее ритм, ее голос, он уже знал, что не только она нужна ему, но и он, Петька Терехов, нужен этой огромной, уникальной «стройке века», как называли ее газеты. И если до сих пор БАМ не принял его, так это всего лишь по недоразумению. Впрочем, недоразумение серьезное.

Его кто-то тронул за руку. Петька оглянулся. Парень, только что обивавший дранкой наружную стену конторы, стоял рядом.

— Закурить хочешь?

Петька вспомнил, что с того демонстративного курения перед заносчивой проводницей не притрагивался к сигаретам. Потянул из кармана пачку, но парень опередил, и он взял у него, прикурил от зажженной им спички.

Они познакомились. Сели перекурить на ступеньку. И Володя Мальков, плотник из Брянского отряда, угадав Петькино состояние, узнав о его неудачах, пообещал:

— Я тебя с ребятами познакомлю. Из мостопоезда. Друзья мои. Может, что и придумаем.

Спросил:

— Куда ты сейчас?

— Не знаю, — признался Петька и вспомнил, что не завтракал. — Поесть надо.

— Сегодня у нас концерт на девяносто первом. У мостовиков. Хочешь поехать?

— Хочу.

— Приходи через пару часов в клуб.

Они притушили сигареты, и плотник взялся опять за работу, а Петька пошел в мехколонну, решившись еще там попытать счастья.

Глава XII

«Серебряное звено»

— Эй, парень, — услышал за спиной Петька, но даже не оглянулся. Никто его здесь не знает — и он никого.

Взял со столика чистый поднос, ложку, вилку, продвинулся вдоль раздатки. Залюбовался девчонками в белых крахмальных колпачках.

Были эти девчонки похожи и колпачками, и одинаково подведенными глазами, и царственно мягкими жестами. Они не просто подавали тарелки со щами и бифштексами, они одаривали ими проголодавшихся на трудной работе парней. И парни принимали из их рук дары почтительно, благодарно. Не было обычной столовской суеты, утомительного шума и специфического кисловато-капустного запаха.

Петька потянулся к витрине и снова услышал совсем рядом:

— Эй! Парень! Едешь на девяносто первый?

Обернулся, узнал Малькова и будто проснулся. Растерянно посмотрел на пустой поднос, на богато уставленную закусками витрину.

— Тогда давай, — заторопился Мальков. — Машина у клуба.

Он вышел, а Петька несколько секунд поборолся с искушением принять из рук девчонки-раздатчицы исходящий жаром бифштекс и, облизав пересохшие враз губы, кинулся за Мальковым.

У клуба стоял крытый брезентом «зилок», трое незнакомых парней грузили в него музыкальные инструменты.

Петька догнал Малькова, и они вместе подошли и машине, вслед за парнями запрыгнули через борт.

— Надежды особой нет, но кто знает... — туманно объяснился Мальков, и Петька благодарно кивнул.

Дорога была горбатая, тряская, инструменты жалобно позванивали туго натянутыми струнами и блестящей медью тарелок. Чуть слышно гудели барабаны, хлестали по брезенту ветки придорожных лиственниц, словно срывали на упрямом «зилке» свое недовольство людьми, врезавшимися в тайгу этой кривой дорогой, похожей на рубец от раны, полученной самой природой.

Сквозь деревья неровно светило солнце, то пропадая, то вспыхивая. И казалось Петьке: невеселый осенний лес прячет от них солнце. Ребята в кузове шутили, пробовали петь, тормошили его: «Подпевай, парень!» А ему было не до песен. Было тревожно-неспокойно, раздражал, казался нелепым и неуместным этот вышедший из повиновения, звенящий на дорожных горбах оркестр. Пугали ожившие ветки лиственниц, как через строй прогонявшие машину, и солнечные помехи, словно непонятные, предупреждающие о чем-то сигналы природы. Было беспокойно, неуютно от мысли, что и там, на девяносто первом, никто не обрадуется ему, и опять придется клянчить: «Примите...», а ему в ответ, как в мехколонне, могут крикнуть: «Что ты умеешь? Движок заведешь?..»

Машина остановилась внезапно, и в кузов полыхнуло просиявшее полуденное солнце, и лиственницы присмирели, будто не они только что наотмашь хлестали по заскорузлому брезенту.