Христианство и атеизм. Дискуссия в письмах - К. Любарский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вероятно, Вы не будете возражать, если в целом Ваше мировоззрение определить как оптимистический безбожный гуманизм. «Высшая ценность — Человек». Какой Человек? Конечно, Вы имеете в виду не белокурую бестию. Везде по тексту Вашего письма видно, что критерий ценности для Вас — «нравственность». Если Вы разрешите, можно перевести это на общий язык нашего разговора так: духовная красота.
В гуманизме христианском, в Христианстве веры духовная красота называется святостью и ей принадлежит верховное владычество над всем бытием. Идеал человечности для нас — Христос, Сын Божий. В таинственной общности с Ним все мы, каждое лицо человеческое, надеемся на Вечную жизнь.
С такими идеями христианства я вхожу в мир гуманизма безбожного — и что же я здесь вижу: я вижу, что духовная красота, идеальная человечность здесь поругана, повержена в прах. Христос умер и не воскрес, и все мы приговорены к вечной погибели. Говорят, что пусть мы умрем — зато будущие поколения возрадуются чему-то на наших могилах. Но ещё праведный Иов надеялся: «Мои глаза, не глаза другого, увидят Его»… Нам предлагается верить, что глаза другого увидят за нас что-то уж такое хорошее, чего и описать невозможно. Но увидят они то же самое, что и мы — свою смерть.
Где же этот Человек с большой буквы, высшая ценность бытия? Оказывается, что его нет — что это только обозначение суммы нулей, суммы смертей личного существования. А без личности нет и человечности. И даже обходя проблему личности, говоря о человечестве только собирательно, даже только физически: если нет Бога, нет Вечности — то нет и человечества. Ибо вот — и в Вечности его нет, и на земле его нет, на земле только дежурное, в свою очередь исчезающее поколение. А всё человечество оказывается суммарно не на земле, а в земле — этой нашей общей могиле.
Есть ли нравственный смысл в этом царстве смерти? Только один пример. Вот человек страдает за правду, страдает вполне бескорыстно, не ожидая себе никакой Вечности, — и это в высшей степени нравственно, прекрасно. Но то, что он не увидит Вечности, будет уничтожен — это в высшей степени безнравственно, чудовищно безобразно, и с этим я никак не могу примириться. Я готов бываю иногда примириться с моим личным уничтожением, но с уничтожением Христа я не могу примириться. И с Вашим уничтожением я не могу примириться. Такой мир не достоин существования, выражаясь на Вашем языке — это мир безнравственный.
Итак, я имел основание, воображая себя в мире атеизма, испытывать чувство ужаса, сознание абсурда человеческого существования. Но вот, я читаю — Вы не унываете, Вам интересно жить, радостно жить… Правильно поступаете. Ибо и я-то ведь только воображал себя в мире ужаса и абсурда. С точки зрения верующего я думаю, что у Вас — очень здоровая душевная конституция, и в оптимизме Вашем действует природная и сверхприродная сила Вашей человечности.
1.8.74
Письмо от 02.08.1974
(из серии писем)Глубокоуважаемый Кронид Аркадьевич!
Далее в Вашем письме Вы обращаетесь к критике религии — и здесь Ваши соображения весьма актуальны для нас, верующих. Мы находимся, как это можно назвать, в «теоретическом кризисе» Христианства веры. Говорю это в нестрашном смысле — в кризисе усовершенствования и развития. То, что на Западе так кощунственно, нелепо называют «смертью Бога», в действительности есть отмирание негодных религиозных представлений. «Бога мировая война убила», — говорит кто-то в романе «Тихий Дон». Фактически же войны и все наши беды XX века убили не Бога, а убили в нас ложное представление о Боге, что Он будто бы всем этим повседневно распоряжается и во всём этом виноват… Кто-то из протестантов на Западе писал, что нам следовало бы на некоторое время вообще воздержаться от употребления самого этого слова «Бог» — чтобы освободить его от наших привычных ложных и пошлых ассоциаций. Другой кто-то выразился в том смысле, что на обычном понятийном языке говорить о Боге нельзя, что так мы способны сказать о Нём только глупости… Увы, о современных движениях христианской мысли мы узнаём только вот так отрывочно из сообщений примитивной антирелигиозной литературы.
Наши условия таковы, что в лучшем случае мы оказываемся способны заново изобрести велосипед. По всей вероятности так надо сказать и о столь радостной для меня идее Церкви доброй воли, а может быть и о её графической символизации (действительно похожей на велосипедное колесо). Изобретение это имеет прямое отношение к тому, что Вы пишете о независимости религии и морали.
Я слишком необразован, чтобы критически рассмотреть Ваши биологические идеи о происхождении морали и библейских Десяти заповедей. Покажу это специалисту. От себя только замечу, что глубоко неверно называть ветхозаветные заповеди Христианством.
В исторических же примерах и житейских наблюдениях Ваших — сущая правда. Один мой приятель писал так, что если бы ему случилось попасть на необитаемый остров, он предпочёл бы иметь товарищем всё-таки верующего, чем атеиста. Он рисковал жестоко ошибиться. Смотря какой верующий и какой атеист. Имею великую честь лично знать людей героически высокой нравственности — академик, генерал, литераторы, врачи, математики, физики, столь быстро освоившие юриспруденцию: и вот — почти все они называют себя атеистами.
Но нельзя отрицать и той правды, что все такие наблюдения — только моментальные фотоснимки, по которым нельзя выносить однозначных суждений. Наши предки живы не только «на том свете» — они живут в нас самих, душа уходит корнями в глубины рода. Прекрасные цветы нравственности тех, кто называет себя атеистами, взошли на почве христианской семьи и христианской культуры. Грандиозный эксперимент антирелигиозного воспитания ещё только в самом начале. Не знаю, как относитесь Вы к Достоевскому: кое-в чём конкретном он очень ошибся, но ведь многое он и предчувствовал в принципе абсолютно верно. И вот, он написал: «Если Бога нет, то все позволено». А в записную книжку внёс для памяти: «Без Христианства же человечество разложится и сгниет»… Есть отдалённо похожее суждение о. Пьера Тейар де Шардена — почти не помню слов, передаю смысл так, как я его понял: если Человек не будет иметь личного бессмертия в Вечности — он должен будет «забастовать», отказаться возглавлять Эволюцию.
Итак, вопрос остаётся неясным. Обратимся далее к Вашей критике религиозных идей страха Божия и загробного воздаяния.
Ещё в IV веке святитель Григорий Богослов писал: «Мне известны три степени в спасаемых: рабство, наёмничество и сыновство. Если ты раб — то бойся побоев. Если наёмник — одно имей в виду: получить. Если стоишь выше раба и наёмника, даже сын — то стыдись Бога как Отца. Делай добро, потому что хорошо повиноваться Отцу. Хотя бы ничего не надеялся получить — угодить Отцу само по себе награда» (слово 40)… Как похоже это на то, что Вы пишете. Три ступени духовного восхождения и три мотива: у раба — страх, у наемника — плата, у сына — любовь. Идея страха и воздаяния в священном Писании имели не абсолютное, а исторически-воспитательное значение. По выражению Н. А. Бердяева, так преломлялся свет Откровения в тёмной природно-исторической среде человечества. Например, сравните образы: «Бог» первых страниц Библии, Который испугался, что люди достроят башню до небес и смешал их языки — и Бог Христианства, Который так возлюбил людей, что Сам сошел с небес и стал Человеком… И в дальнейшей истории, уже в самом Христианстве, совершилось и совершается развитие религиозного сознания. В XIII веке прославленный Фома Аквинат додумался написать, что блаженством праведных в раю будет наслаждение от созерцания мучений грешников… А сегодня мы читаем об этом с чувствами недоумения и возмущения. Так просветляется и очищается религиозная мысль. В последнем примере особенно явственно видно, как (опять это мысль того же Философа) люди проецируют на религиозные представления собственную свою бесчеловечную жестокость.
Но позвольте обратить Ваше внимание, что идеи страха и воздаяния имеют также и нравственно-положительное значение. Бывает очень светлое чувство великого уважения — нравственного страха, например, перед родителями. Или боязнь оскорбить, опечалить любимого человека. Почему нельзя в этом смысле без всяких кавычек бояться Бога? И в идее воздаяния есть глубокий нравственный смысл, — это ведь идея справедливости. Опять вспоминаю мир атеизма: несправедливо и безнравственно будет, если за святую жизнь человек получит лопух на могиле… А в идее ада — великая истина: это не воздаяние извне, ад мы сами создаём себе здесь и уносим в Вечность. Гоголь писал о воспоминаниях — «страшилищах». А какое воспоминание у Пушкина! Вот это ад! У Достоевского в поучении старца Зосимы ад — не внешнее воздаяние, а внутреннее свободное переживание. Известно, что Достоевский читал творения преподобного Исаака Сирина (VI в) и, может быть, Вам будет интересно, что этот святой писал об аде. «Говорю же, что мучимые в геенне поражаются бичом любви. И как горько и жестоко это мучение любви! Ибо ощутившие, что согрешили против любви, терпят мучение, большее всякого приводящего в страх мучения: печаль, поражающая сердце за грех против любви, страшнее всякого возможного наказания. Неуместна человеку такая мысль, что грешники в геенне лишаются любви Божией… Но любовь силою своею действует двояко: она мучит грешников, как и здесь случается другу терпеть от друга, и веселит собою соблюдших долг свой. И вот, по моему рассуждению, таково есть геенское мучение: оно есть раскаяние». Итак, в идее ада — великая истина свободной духовной жизни, и идея эта делает честь человеку, который способен так мучиться. Избавление от страшилищ, способность принять прощение — это «будущее чудо» есть одна из главных надежд Христианства.
