Трагические судьбы - Николай Андреев

Физик-теоретик Владимир Ритус вспоминает: «Многие из нас разделяли убеждения Андрея Дмитриевича, хотя и считали некоторые из них слишком далеко идущими. В нас же глубоко сидел страх за свою судьбу, да и за судьбу всего отдела». Страх определял поступки. Академик Гинзбург считает, что смешно и предполагать, что на власти могли подействовать какие-то письма в защиту Сахарова. А если бы под письмом стояли подписи ста академиков? Не подействовало бы? Кто знает, как наше слово отзовется…

Нужно считаться и с тем, что Советская власть умела непринужденно поставить подданных перед дилеммой: или-или. Или ты льешь грязь на Сахарова, или становишься доктором наук — выбирай. Свидетельство очевидца о порядках в академических институтах: «В ФИАНе обстановка напоминала контору домоуправления. В ЖЭКе не выдают никаких справок, пока не предъявишь расчетную книжку с уплаченной квартплатой. А у нас не выдавали характеристик ни для защиты диссертации, ни для загранкомандировок, пока не подмахнешь письма с осуждением Сахарова».

Все мы люди, и ученым ничто человеческое не чуждо. У многих семья, дети. И, как миленький, подпишешь что угодно, если знаешь, что есть опасность лишиться не то что благополучия, но и вообще средств к существованию. Такие случаи были. Боннэр из Горького в отчаянии обращалась к коллегам мужа: «Сегодня мне хочется крикнуть — где вы, советские физики, неужели компетентные органы сильней и выше вашей науки?» Да, Елена Георгиевна, компетентные органы много сильней и много выше. Собственная безопасность дороже — это закон жизни.

А жизнь ссыльных в Горьком между тем налаживается. Они обрастают хозяйством. Елена Георгиевна рассказывает: «На другой день пошли в магазин, купили настольные лампы. Купили письменный стол. Андрей тут же сел работать — ему же для работы много не требовалось». Тут у меня сразу всплыла в памяти фраза Андрея Дмитриевича: «Больше всего на свете я люблю реликтовое излучение». В быту они неприхотливы. Елена Георгиевна принялась обустраивать квартиру. Выбрала ткань и сшила занавески на окна, приобрела кухонную утварь. Купила пеленки бумажные, чтобы затыкать окна, в щели дуло. Из первой поездки в Москву она вернулась с пишущей машинкой и села за перепечатку трудов Сахарова, позже — его воспоминаний.

Сахаровых навещает Бэла Коваль, подруга Боннэр, у нее остались приятные впечатления от жилища: «Квартира приличная, непривычно большая, чистая. Елена Георгиевна успела вложить в нее душу. Она сказала: где мы — там и наш дом. Они были здесь, значит, это был их дом. Летом восьмидесятого года еще не было краж и обысков, не было вмонтированных киноустановок. Внешне все выглядело прилично. Если, конечно, не замечать милиционера под дверью, а за балконным окном — опорного пункта милиции…»

Милиционера под дверью трудно было не заметить. Днем он внимательно всматривался во всякого появляющегося в зоне видимости. Ночью обычно дремал, но протягивал ноги так, чтобы невозможно было подойти к звонку. Если кто пытался проникнуть на запретную территорию, милиционер задерживал нарушителя и отводил в опорный пункт охраны общественного порядка, где расположились стойбищем сотрудники КГБ.

Охранник перед дверью никогда не отвечал на приветствие жильцов квартиры № 3, а Андрей Дмитриевич не мог не поздороваться с человеком, который смотрел на него. Поздно вечером Андрей Дмитриевич обычно выносил мусор во двор и, проходя мимо милиционера, громко пел любимую песню Ленина — «Варшавянку»:

Вихри враждебные веют над нами,Темные силы нас злобно гнетут.В бой роковой мы вступили с врагами,Нас еще судьбы безвестные ждут…

Служивый сидел спиной к двери, и, когда по утрам Боннэр выходила за газетой, он брал почту со столика и подавал через плечо. Молча. Эта сцена повторялась каждое утро. Один из тех, кто нес ответственную службу у дверей квартиры № 3, — сержант Николай Грачев. Он вспоминает: «Нас было семь человек, включая командира отделения. Дежурили по 12 часов, и получалось: сутки отстоял, пять свободен».

С соседями по дому Сахаровы здоровались, и они поначалу отвечали на приветствие. Сосед с третьего этажа, Николай Николаевич, инвалид войны, порывался вести разговоры на серьезные темы. Сахаров явно вызывал у него большой интерес, он выказывал ссыльному академику сочувствие, даже дал почитать книгу о репрессиях 37-го года. Но вскоре общение оборвалось, потому что людей стали запугивать, с обитателями дома провели разъяснительные мероприятия воспитатели из КГБ.

Екатерина Васильевна Чумичева живет на девятом этаже знаменитого дома по проспекту Гагарина. Мы беседуем с ней на скамейке у подъезда. «Когда здесь жил Сахаров, то на скамейке нельзя было сидеть, — объясняет Екатерина Васильевна. — Запретили. Когда его привезли, всех нас предупредили, чтобы с ним не разговаривали. Кто пытался общаться, тех забирали в опорный пункт. Следили за ним? Да. У дверей сидел служивый». Чумичева наблюдательна, показывает: «Вон в том доме из того окна все время кто-то в бинокль смотрел сюда, и в том доме». Как соседи относились к ссыльным? «Кто сожалел, а кто и верил тому, что о нем говорили. Вроде как враг народа. Всяк преподносили нам его. Были и такие, что камни бросали в окно. Очень тяжело было им. Издевались над ними. Машина вот здесь у них стояла, ее все время ломали. Шины прокалывали, стекла били, краской обливали, Боннэр много времени с машиной возилась».

Да, враждебных по душевному порыву хватало. Однажды Боннэр сооружала на балконе из дощечек стеллажи для книг, проходящая старуха злобно прошипела: «Жена Сахарова гроб себе мастерит».

Горький в то время был голодным городом, как, впрочем, и остальные города Советского Союза, за исключением, быть может, Москвы, Ленинграда, столиц союзных республик. Ходил даже такой анекдот: академик Сахаров закончил голодовку, жители Горького все еще ее продолжают. Елена Георгиевна говорит, что за время ссылки она ни разу не видела мяса в свободной продаже. Вот чем, по свидетельству Боннэр, блистали торговые витрины: «Магазин продуктовый: всегда есть сахар, очень плохой чай, соль, какое-нибудь печенье, рис, растительное масло, несколько видов конфет, манная крупа, иногда другие крупы и макароны, но гречки не было за шесть лет ни разу. Сливочного масла нет, маргарин есть, иногда бывает сыр, почти всегда яйца…»

Не стал бы приводить этот сиротский список продуктов, если бы он не отражался на Елене Георгиевне: «До того, как меня заперли в Горьком, продукты не были для нас проблемой. Я возила продукты из Москвы. Что быстро портилось, то закладывала в две сумки-холодильники. Кроме продуктов, я возила для наших «жигулей» шины, аккумуляторы, запчасти — в Горьком же ничего не было. Перед одной из голодовок везла 70 бутылок боржоми». Уму непостижимо, как она все это на себе волокла. Иногда на вокзале в Горьком помогали носильщики, но чаще они говорили: «Нам запрещено и приближаться к вам». Тогда Андрей Дмитриевич по капельке переносил вещи от вагона в машину. Под наблюдением крепких ребят из наружного наблюдения.