Эндерби снаружи - Энтони Берджесс

В курс лечения Хогга входило посещение англиканской службы с целью навсегда ликвидировать одержимость покойной мачехой, которая, по словам доктора Уопеншо, фактически олицетворяла католическую церковь. Он чуть не объявил капеллану, что традиционная англиканская литургия превосходит службу реформированного папства, но капеллан оглянулся на вход и радостно разинул рот. Все тоже обернулись. Вошла дама с умным красивым евреем тридцати с чем-то лет. Сердце Хогга перевернулось несколько раз, как на вертеле. Конечно, конечно, проклятье, он должен был знать. Разве проклятый Уопеншо не упоминал про ее руководство лучшими в мире поп-группами? Это уж слишком. Он обратился к мистеру Холдену, который стоял у стойки, хотя и не пил:

— Мне надо отсюда уйти, очень надо.

— Стой, парень, на месте, на линии.

— Мне в уборную надо.

— Ну-ка, слушай, — сказал мистер Холден с очень твердым взглядом глаз чайного цвета. — Я тобой сыт по горло, приятель, вот так. Перечишь, только чтоб перечить, нарушаешь правила. Останешься на месте, пока разрешения не получишь, понятно? Вдобавок слишком многих тошнит, да еще крепко пьющих на вид. Наверно, надо поглядеть, чего ты там мешаешь. Эй, что за черт… — Ибо Хогг напялил парик на глаза, подобно гусарскому киверу. Даже теперь он отчетливо ее видел сквозь грубую бахрому.

— Веста, дорогая моя, — говорил капеллан. — Пять «Отче наш» и пять «Богородице, Дево, радуйся» за опоздание. — Она улыбалась умными зелеными глазами. Никогда не отстает от моды: новая длинная юбка самого что ни на есть бледно-розового цвета, коричневый короткий жакет. Над сияющими волосами цвета пенни шляпка-нимб из дроздовых перьев. Сумочка и туфли с перьями. Все другие женщины сразу стали старомодными, ярко-красно-зелеными. Хогг застонал про себя, безнадежно намывая под стойкой бокал для шампанского.

— Кажется, вы с моим мужем знакомы, — сказала Веста.

— Разве не я давал ему предварительные наставления? Ну, возблагодарим Бога, один уходит, другой приходит. — Капеллан вывернул длинную ирландскую шею, хмурясь на Хогга.

— Что за странный человечек, — заметила Веста. — Он только макушкой обслуживает, или как? — А потом повернулась приветствовать премьер-министра со всем пылом и непосредственностью. Передовая поп-группа с улюлюканьем потянулась чмокать ее в щеки, экстравагантно, но явно шутливо называя «мам». Фотографы осияли друг друга крест-накрест свежими вспышками.

— Ох боже боже боже, — простонал Хогг.

— Каетесь, да? — вставил капеллан с острым слухом. — Ну, перед вами долгое покаяние за пренебрежение к Истинной Церкви.

Мужчина в очках и в охотничьем розовом появился в дверях, объявив о поданном обеде. Начался суматошный крикливый исход в «Уэссекс-сэдлбэк». Впрочем, некоторые, почти без удовлетворения видел теперь Хогг, убирая стойку, не желали никакого обеда. Включая его самого. Шем Макнамара ушел одним из последних, хмуро оглядываясь на Хогга, шепча слово «лук». Он был уверен, что где-то раньше слышал этот голос.

3

Хогг с Джоном-испанцем компанейски мыли стаканы, впрочем, Хогг в каком-то забытьи, хоть с привычной любезностью реагировал на взволнованные комментарии Джона насчет продолжавшегося мероприятия. Джон отхлебывал из полупустых бокалов и был говорливей обычного.

— Видал чертову штуку, hombre? Сплошь мороженое, как большой monumento. — Соответствует барочным вкусам Джона, живым воспоминаниям о воздвигнутых каудильо победоносных групповых памятниках: «Грузи-друзи» с барабанами и гитарой из сильно сбитого замороженного кондитерского крема, непонятно, действительно ли предназначенные для еды, хотя в данный момент прорезался смех.

— О? — сказал Хогг.

— Видишь этот чертов vaso[45]? Туда páarpado[46] упало. Рехнуться можно, hombre. — Не столько фальшивое веко, сколько накладные ресницы с одного глаза.

— А, — сказал Хогг. Некоторые стаканы очень липкие.

— Одна вещь, — сказал Джон. — Никакого коньяка мы отсюда не подаем. Бутылки уже на mesa. Vasos тоже. В баре никаких дел, hombre.

— Да.

Джон запел нечто вроде фламенко без слов. А вскоре перестал. Просачивались ритмы, если не смысл, послеобеденных речей. Говорил премьер-министр.

— Дьявольски хорошо говорит, старик. Только вечно одно и то же. Я по телику слышал.

Хогг мог точно сказать, что говорит премьер-министр: страну распродают на корню; наследие дурного правления; решительно добьемся платежеспособности, несмотря на предательскую и фривольную оппозицию оппозиции; коллективная деятельность четырех присутствующих здесь парней, которые, увы, не входят в число его избирателей, но он гордился бы, если б они ими стали, послужив всем примером; народное искусство; искусство для народа; народ — душа истинного искусства; предстоит борьба; добьемся платежеспособности; наследие дурного правления. Долгое хлопанье сменилось овацией стоя. Дверь в «Поросятник» внезапно распахнулась. Ворвался совершенно белый Джед Фут. И сказал:

— Дайте нам чего-нибудь покрепче. Я вам говорю, не могу вынести. Сукин сын на ноги встал. — Хогг сочувственно плеснул большую порцию бренди, которую Джед Фут мигом оглоушил. — Научил его всему, что знает, — заныл он. — Чертов предатель. Еще дайте нам. — Хогг налил еще больше бренди. Джед Фут одним глотком препроводил его внутрь.

Джон цыкнул языком. И сказал:

— Тут теперь кончено, hombre. Пойду посмотрю.

— Я ухожу, — сказал Хогг. — Прочь. Сыт по горлышко, черт побери, вот так вот.

— Сыт по горлышко, черт побери, приятель? — трясущимися губами повторил Джед Фут. — Ты даже понятия не имеешь, что значит — сыт по горлышко, будь я проклят. Еще выпью.

— Я сменился, — предупредил Хогг. Он уже сбросил позорный парик, теперь снял куртку бармена. Его собственный штатский пиджак был в чуланчике в дальней части бара. Он пошел за ним. Джои как раз открыл дверь, которая вела в коридор к выходу, напротив двери в «Уэссекс-сэдлбэк». Выходя в приличном пиджаке, Хогг обнаружил ту самую дверь широко распахнутой, чтобы служащие отеля имели возможность все видеть и слышать. Тут была представлена вся Европа в лице горничных и поварят, которые поклонялись глобальному мифу с открытыми ртами. Позади оставался Джед Фут; Джон протискивался вперед. Шаркая к служебному лифту, несчастный Хогг вдруг услышал знакомые звуки:

Машина ныряет в поющий зеленый придел,Где дубы, и буйные каштаны, и топольПышут пламенем; взрезаны тысячи вен,Летней крови неудержимый поток полетел,Расползаясь по миру в зеленое грязное море, потопомЗахлестнув слабый воздух и солнце над пикамикаменных стен.

Прочитано скверно, словно чтец с трудом разбирался в плохо знакомой кириллице. Потом Йод Крузи сказал:

— Зубы мне немножечко расшатались. — Смех. — Накатать накатал, прочитать не могу. Ну, конец вот какой:

Только тоненький камертон человеческих дел,Красный ящик для писем в поле за поворотом,Призывая к порядку, свистком просвистел,И орган содрогается, как гигантский котел,Звучит внятная нота.

Аплодисменты. Йод Крузи сказал:

— Только не пытайте, чего это значит. Просто взял и накатал. — Смех. — Не, серьезно, я жутко стесняюсь. Просто собрал стишки в книжку, чтоб как бы показать. Знаете, показать, что нам нравится чуточку думать мозгой, а всякие kvadraty, как тут кой-какие квадраты себя называют, чтоб не думали, будто все будет по-ихнему. — Радостный хор.

Хогг застыл на месте, как monumento из мороженого. Бежав от присутствующей здесь суки, ему пришлось оставить множество рукописей со стихами в ее квартире на Глостер-роуд. Они существовали, а потом исчезли. Среди них голография «Ручного зверя». Не имея возможности восстановить по памяти, теперь нельзя быть абсолютно уверенным… Стой. Художник, приятель той суки, по имени Гидеон Далглиш, что-то рассказывал на каком-то светском мероприятии о поездке с другом по зеленой летней Англии, когда их, милый мой, поглотила непотребная зелень, сильно разросшаяся зеленая карцинома, устрашающе бесформенная и громадная. И вдруг красное пятно почтового ящика рассеивает, укрощает зелень, облекает ее в постижимую форму. Природе необходим человек, милый мой. Перед глазами Хогга, Эндерби, промелькнули слова СРЕЗАННЫЕ СОНЕТЫ, выстроились для инспекции рифмы. И тогда… Он стоял, вытаращив глаза в пустоту, не в силах шевельнуться. Снова слышался голос Йода Крузи, микрофонно перекрикивавший громкий радостный хор: