Чердынец - taramans

сто лет уже ничего не помнил из этого! А может и не знал — просто слышал что-то да где-то, да не придавал значения и потом забыл. А сейчас — как прорвало!

А дядю Виталю — жалко… Его называли Ветка, от Виталия. Ему сейчас лет тридцать с небольшим. Высокий, здоровенный, молодой мужик, русоволосый, кудрявый. Добрый, веселый. Я не помню такого, что бы кто в РТС о нем плохо отзывался. И мама, и отец, и тетка Надя, да и деды с бабушками — все говорили, что добрый, светлый человек был. Жены у него не было, хотя с виду и жених завидный. Ну да! Кто ж из женщин захочет себе такую свекровку!

Голова у меня заболела настолько сильно, что в глазах помутнело.

— Уйди! Прочь! Тебе говорю, карга!

Гнездилиха, как будто углядев что-то в моих глазах, да и еще ошеломленная таким отпором от мальчишки, отпрянула, соскочила с табурета и выскочила на кухню. На кухню откуда-то из ограды, наверно услышав мои крики, забежала баба Маша.

— Что ты! Что ты, Паша?! Болеет еще мальчонка, куда ты к нему-то?!— это она к Гнездилихе.

Та стояла, не отрывая глаз от меня и казалось, что пыталась что-то вспомнить или понять.

Потом глаза ее резко расширились. Замахав руками и выпучив свои буркалы, она заорала что-то вроде:

— Чарталах!!! Чарталах!!! Чердынец!!! Ох ты ж, Господи!! — продолжая орать, она выскочила в сени, что-то опрокинув по пути.

В доме стало тихо. Бабушка стояла молча, переводя взгляд то на дверь, то на меня. А я пытался отдышаться, успокоиться.

— Баба! Дай попить! — во рту, как с похмелья, было сухо и мерзко.

Бабуля подхватила ковш, зачерпнула его водой из бачка и подбежала ко мне. Пил я долго, с перерывами, отдуваясь и вытирая с лица откуда-то появившийся пот.

Потом я долго не мог успокоиться, походил по дому, вышел в ограду, посидел на крыльце. Слабость какая-то навалилась, и я пошел на свой диван.

Бабушка все это время молчала, о чем-то думала и изредка я ловил на себе ее взгляды.

К вечеру в доме появился дед.

Наверное, бабушка ему что-то нашептала, потому как я слышал, что он ругается на нее, мол, зачем эту ведьму старую в дом пустила. Бабушка вновь ему что-то шептала. В ответ он ей заявил, что все они (женщины, как я понял!) — суть дуры долгогривые, из ума выжившие, что заняться им нечем, потому и придумывают разную хрень!

Вообще-то дедушка на бабу Машу никогда не ругался. Я такого не слышал. Даже если она его и допекала чем-нибудь, уж совсем выйдя из себя, он мог, строго уставившись на нее, эдак значительно протянуть: «Мар-р-ре-е-ея!». Это он так «Мария» произносил. После этого бабушка, махнув рукой, замолкала и могла, обидевшись, пару дней с ним не разговаривать.

Далее в тот день и на следующий вроде ничего и не происходило. Но какое-то напряжение чувствовалось. Я себя вполне сносно чувствовал, да и погода позволяла, поэтому проснувшись на следующий день утром, позавтракал бабушкиными вкусностями, и вышел посидеть на крыльце. Бабушка тоже стряпала очень здорово, могла приготовить много чего. Правда особых деликатесов на столе не было. Как говорится — просто, но очень вкусно. Хотя, если честно, до баб Дусиных шедевров она не дотягивала, нет.

Это мы последние дни едим приготовленное в печке «варево». Потом — бабушка будет все лето готовить на печи в огороде, под навесом. Газовые плиты люди уже стали ставить в домах, и «горгаз» уже вполне их устанавливает, но — очень уж сильны привычки. Новое принимают не все и не сразу!

Дед Иван и дед Геннадий занимались прохудившейся крышей стайки. Стайка — это так называют здесь бревенчатое строение для содержания скота — коров, свиней, курей.

Они вообще были интересной парочкой, мои деды! Разные внешне и по характеру, тем ни менее, они так дополняли друг друга, что казалось, что по— другому и быть не могло. Дед Иван довольно высокий, был плотно сбит. Характером он был спокойным, я бы даже сказал — флегматичным. Никогда не слышал, чтобы он матерился. Все ругательства у него ограничивались словами: дурак, придурок, балбес, телепень. Самое крепкое ругательство в устах деда — обвинить кого-то во вздорности! Не раз слышал, как поругавшись с дедом Геннадием, дед Иван заявлял тому: «Ты, Ганадий, вздорный человек!».

Все, значит — край! Дед Гена после этого, как правило, матерясь, убегал к себе. Пару дней они могли не разговаривать, не показывать носа в дом друг друга. Потом отношения постепенно восстанавливались.

При этом, дед Иван был вполне себе юморной человек. Мог посмеяться над шуткой, анекдотом. Здесь и сейчас анекдоты называют побасёнкой. Так и говорят: «Побасёнки травит!». Причем сам иногда мог пошутить так, что сразу и не понятно было — с серьезным видом, тая улыбку в глазах.

И баба Маша — под стать деду. Не даром же говорят — «Муж и жена — одна Сатана!». За столько десятилетий вместе, они, казалось, и внешне похожи стали — бабушка тоже роста немалого, степенная, немногословная. Хотя и ворчливая временами!

Дед Геннадий же был полной противоположностью деду Ивану. Невысокого роста, «метр с кепкой», худой, но «мосластый», ходил чуть сгорбившись. Матершинник был отменный, такие загибы выдавал, что мужики хохотали взахлеб! Причем чаще матерился так, что было смешно! Вот ведь бывает, что человек матерится как-то пошло, всех вокруг коробит и мурашки по спине от брезгливости. Бывает, что видно — этот человек эмоции свои выплескивает — серьезный мат! А дед Геннадий матерился «с коленцами» — все смеются, и никто не обижается! Это его не раз подводило — он уже матерится всерьез, «а они ржут как кони и ни хренашеньки не понимают! Все бы им хиханьки, да хаханьки!».

Веселый, не злопамятный. И еще похоже, что в молодости был — «ходок». Бывало (не раз замечал!), что очень уж внимательно он провожал взглядом какую-нибудь женщину!

Еще, как уже говорил, дед Геннадий был рукодельник по части дерева, это признавали все знакомые — «если Геннадий Камылин чё-та из дерева мастерит — точно вещь выйдет!». Даже сомневаться не приходится!

Баба Дуся, как и дед Гена — роста небольшого, как говаривал ее супруг — «приземистая, как немецкая танкетка!». Изрядной полноты, она была как резвый и активный «колобок». Такой — вредноватый колобок, да…

Общие у них была страсть к махорке! И баба Дуся, и баба Маша были едины — «прокурили