Старосветские убийцы - Валерий Введенский

– Здоровье… молодым! – И Мухин шумно выдохнул.

От радости все зааплодировали, а пригубившим шампанского князю с княгиней закричали: "Горько!"

Михаил Ильич Рухнов, записанный Денисом в замухрышки, страдал. Он так надеялся на соседство с Настей за праздничным столом, столько сил приложил, чтобы сесть с ней рядом! Сел – и оцепенение на него напало! Слова сказать не может! Какой черт принес сюда этого болтливого Шулявского? И двух щеголей напротив! На них тоже Настя поглядывает! Ой, и даже на молокососа Митеньку! Никого не пропустит! Рухнов с завистью посмотрел на Тучина. Молод, богат, красив. Потому так легко и увлек Машеньку! Молодая Растоцкая давно уже не изображала светскую львицу, беседа с Александром текла оживленно. Вопросы и ответы были самые обыденные, но в глазах девушки сверкали влюбленные искорки, и самые простые слова превращались в чувственные признания.

– Я мечтаю написать картину, – Тучин делился с ней замыслом. – Помпеи, раннее утро, но небо черно, свет лишь от зарева Везувия. Жители с пожитками бегут из обреченного города, в их глазах страх, и только один человек, художник, заворожен ужасным, но при этом невероятно красивым зрелищем и не может сдвинуться с места.

– А как он выглядит? – спросила Маша.

– Он полуобнажен, у него одухотворенное лицо и…

– …и маленькие усики? – перебила девушка.

Тучин улыбнулся. Флирт с Растоцкой его забавлял. Приятно чувствовать себя неотразимым! Девица явно втрескалась по уши! Оставалось только сорвать созревший плод.

Маша спросила еще более нежно:

– Но он спасется? Вернется к своей любимой?

Ответил слушавший их Митенька:

– Не спасется. Там все погибли. Я читал.

Рухнов сочувственно посмотрел на него. Никакой не соперник, товарищ по несчастью. Да и Настя глядит на Митеньку по-другому, обеспокоенно, не так, как на остальных. Видно, тоже переживает за родственника.

Музыка играла постоянно, замирая лишь на время тостов. Общего разговора за столом не получалось, зато все с удовольствием общались с соседями.

– Давно сюда прибыли? – поинтересовался Северский у американца Рооса.

– Уже две недели в России! Ох, как вкусно! – Этнограф попробовал медвежью котлетку.

– Я сам косолапого завалил! – похвастался князь. – Пробудете у нас год, в свою Америку и возвращаться не захотите!

– Да, Россия – лучшая в мире страна! – согласился Веригин и полушутя спросил этнографа: – Надеюсь, господин иноземец, возражений нет?

Американец спрятался за авторитет великого предшественника:

– Еще Геродот заметил: каждый народ убежден, что его собственные обычаи и образ жизни – наилучшие.

– И что, ваши полуголые индейцы тоже так считают? – удивился генерал.

– Представьте себе, да.

– И французы? – поинтересовалась по-французски княгиня Кусманская.

– Ваше сиятельство, абсолютно все народы, – заверил Роос.

– Так они лягушек едят и сыр плесневелый! С таким-то рылом и в калашный ряд!

– Ерунда это все, – заметила Растоцкая, – не едят они плесневелого. Когда после войны вернулись в имение, съестного не обнаружили. Только сыр! Он в погребе плесенью покрылся, и лягушатники ваши есть его не стали. А все остальное сожрали – и собак, и кошек.

Тосты произносились все чаще: и за молодых, и за будущих деток, и за всех присутствующих, и за здоровье отдельных, особо важных, гостей.

Рухнов же заговорить с Настей так и не решился. Девушка вдруг обратилась к нему сама:

– Что-то вы, Михаил Ильич, воды в рот набрали? Выпили мало? Вчера-то с Глазьевым "барыню" плясали, стихи срамные декламировали, а сегодня как немой сидите. Неужто сплин?

О вчерашнем Рухнов помнил далеко не все и окончательно смутился. С трудом промямлил:

– Нет, Анастасия Романовна, не сплин. Соседство с вами подействовало!

– Со мной? – удивилась Настя. – Я похожа на Медузу Горгону?

– Медуза Горгона? Не имел чести быть представленным, – сумел пошутить Рухнов. – Как только вы сели рядом, мной такая нерешительность овладела!

– Хм, я давно заметила, – неожиданно кивнула Настя. – Мужчины – существа нерешительные. С виду сильны, мужественны, на словах вроде знают, что делать. Но если женщина не подтолкнет, с места не сдвинутся.

– Подтолкните меня, Настенька, – полушутя-полувсерьез попросил Рухнов.

– Пожалуйста! – Настя легонько толкнула его плечом, и оба засмеялись. Оцепенение мигом исчезло.

– Я хотел бы переговорить с вами тет-а-тет, – попросил Михаил Ильич.

Зеленые глаза удивленно распахнулись. Сердце несчастного замерло:

– Не думайте плохого, Настенька! Мыслей предосудительных в голове моей нет!

– Нет? А о чем же тогда разговор пойдет? – насмешливо спросила красавица.

Рухнов облизнул внезапно потрескавшиеся губы. Отпустивший было ступор начинался заново.

– У меня намерения серьезные…

Зеленые глаза прищурились.

– Я…

– В белой гостиной, во время фейерверка, – оборвала Настя и повернулась к Шулявскому. Рухнов залпом выпил фужер коньяка.

Обед тем временем подходил к концу. Насытившиеся гости вполуха слушали Рооса, рассказывавшего о нравах различных народов:

– У магрибцев столкнулся с совершенно дурацким обычаем. Почетному гостю, такому, как вы, генерал, на пиру полагается самый лучший кусок зажаренного барана.

– Что в том дурацкого? Я своими ранами заслужил! – чуть не обиделся генерал.

– Почетный гость, по мнению магрибцев, не должен утруждать себя жеванием. Жует мясо, а потом руками засовывает ему прямо в рот самая старая, беззубая женщина. Ну как вот эта старушка, – Роос указал на сидевшую рядом с Северским его мать.

Княгиня Анна Михайловна Северская была одета совсем не празднично: тяжелое платье, больше похожее на салоп, на голове – невообразимый чепец с лентами и бумажными цветами. Личного доктора Антона Альбертовича Глазьева посадили с ней рядом, чтобы присматривал, но он, по своему обыкновению, налегал на напитки. Анна Михайловна иногда ела, причем с аппетитом, но большую часть обеда просто сидела молча, смотря невидящими глазами поверх голов.

После бестактных слов все дружно уставились на княгиню. Наступила тишина, даже оркестр смолк. А взгляд княгини вдруг стал осмысленным.

– Вася! Это что – свадьба? – спросила старая Северская.

– Да, матушка! А это моя жена, Лизонька, – ответил князь.

– Я благословения не давала, – ледяным тоном сообщила Анна Михайловна.

– Матушка, вы просто не помните…

– Я-то все помню. А ты? Помнишь ли ты свою клятву? – спросил скрипучий голос громко и четко.

– Какую клятву, маменька? О чем вы?

– Я тебе больше не маменька! Я… Я проклинаю тебя! Не сын ты мне боле, – закончила разговор с ним княгиня и обратилась к невестке: – А ты уезжай отсюда, да побыстрей…

– Матушка не в себе. Доктор! – позвал оторопевшего Глазьева Северский. – Доктор, матушке хуже! Бредит. Сделайте что-нибудь.

К Анне Михайловне уже бежала Настя с темным пузырьком в руках.

– Анна Михайловна, – девушка вылила жидкость в бокал, – выпейте! Вам полегчает.

– Сгинь, дрянь, с глаз моих! – Северская-старшая попыталась стукнуть по столу, но ее руку поймал Глазьев, а Настя, чуть запрокинув княгине голову, ловко влила ей в рот содержимое бокала.

– Дамы и господа! – произнес обескураженный князь. – Все знают о болезни моей любимой маменьки. К сожалению, разум ее покинул. Старость не щадит никого!

По зеркально выбритой щеке князя поползла слеза. Расчувствовавшийся генерал поспешил на помощь. Как почетный гость, он должен был покинуть стол первым.

– Поблагодарим нашего Амфитриона [2] за пир… – начал Веригин, но его перебила княгиня Елизавета:

– Господа, сейчас десерт подадим. Только скатерть надо поменять.

– Пусть меняют, а мы пойдем освежиться в парк. Погода больно прелестна. – И, подав руку Кусманской, генерал двинулся к выходу. Его примеру последовали остальные – всем хотелось на воздух.

Глава четвертая

Митя лишь ненадолго завладел Машенькиным вниманием, устроив для всей молодежи экскурсию по парку. Показал и наклоненную липу, по которой даже калека заберется к кронам желтеющих деревьев, и гипсовую вазу на мраморном постаменте, украшавшую заросший берег пруда. Сейчас вся компания направлялась к могилке на поляне. Митя, размахивая руками, рассказывал страшную историю помешавшейся девушки, но Маша его не слушала, шепталась о чем-то с Тучиным. Неужели все из-за прыщей? Сколько часов он провел перед зеркалом, уничтожая их! Сколько ведер настоек и фунтов мазей извел! Прыщи не сдавались. Доктор Глазьев утешал, говорил, что Митя перерастет, надо подождать. Как ждать, если Машу, с именем которой последние полгода Митя ложился и вставал, на глазах уводит другой?

Юноша приподнял шляпу, приветствуя приехавших в пролетке опоздавших гостей. Было их двое. Господин, одетый в зеленый уездный мундир, растительности не имел ни на лице, ни на голове, поэтому в свете прощального розового солнца его череп сиял, как рождественский шар. Окладистая, с сединой борода второго давно спутались с длинными, ниже плеч волосами, отчего и так немолодой их владелец походил на Мафусаила.