Шестьдесят рассказов - Дино Буццати

Приободрившись и уже понимая, что он напишет статью, которая заставит его коллег кусать локти от зависти и бессильной ярости, когда они поймут, что упустили такой лакомый кусок, искусствовед решил в общих чертах определить свою концепцию. Итак, что можно сказать о Скуиттине? Бывали, правда нечасто, случаи, когда критику удавалось быть искренним хотя бы с самим собой. И он ответил на свой вопрос так: «Пожалуй, можно сказать, что Скуиттина — абстракционист. Что на его картинах не изображено ничего конкретного. Что язык его творчества — это чисто геометрическая манипуляция с четырехугольными фигурами и замыкающими их линиями. Но свое явное подражание Мондриану он старается искупить хитроумным приемом — горизонтальные линии делает пошире, а вертикальные — поуже и, варьируя эти утолщения и сужения, добивается любопытного эффекта: так и кажется, что поверхность картины не плоская, а объемная. Короче говоря, перед нами все тот же абстракционистский „trompe d'oeil“».[32]

«Черт побери, да это же просто находка! — сказал себе критик. — Нет, я не дурак, совсем не дурак». Тут он вздрогнул, словно человек, который, беспечно прогуливаясь, вдруг замечает, что ноги привели его на край пропасти. Если изложить на бумаге все эти идеи просто так, в том виде, в каком они пришли ему в голову, что станут говорить за столиками «Флориана», на улице Маргутта, в официальных кругах, в кафе на улице Брера? Представив себе это, он даже улыбнулся. Нет-нет, дело свое он, слава Богу, знает в совершенстве. Каждый предмет требует особого подхода, а что касается языка, которым следует говорить о живописи, то здесь он в своей стихии.

Один лишь Польтергейстер мог бы еще с ним потягаться. В вопросах авангардистской критики он, Малусарди, пожалуй, самый видный специалист, и боятся его больше, чем кого бы то ни было.

Спустя час он уже сидел в гостиничном номере. Раскрыв каталог Биеннале на странице, где говорилось о Скуиттине, поставив перед собой бутылку минеральной воды и не выпуская изо рта сигареты, он писал:

«…ему (то есть Скуиттине) почти невозможно отказать — как бы ни было заметно неизбежное, сознательно достигаемое и порой слишком явное заимствование стилистических приемов — в известной жесткости и безудержном стремлении к формальному аскетизму, которые, не зачеркивая его тяготения к диалектической казуальности, утверждают четкие нормы такого изобразительного или, вернее сказать, эвокативного акта, как настойчивое ритмическое расположение фигур в соответствии с тщательнейшим отбором прообразов…»

Но как мало-мальски прилично выразить потаенный смысл вполне банальной концепции «trompe d'oeil»? А хотя бы вот так:

«Именно здесь проясняется, каким образом мондриановский прием используется им лишь в пределах, определяющих переход от понятия к осознанию реальности, и эту реальность он действительно представляет с феноменальным умением подметить все самое необходимое; но своевременно используемый прием абстрагирования позволяет художнику произвести очень широкую и ранее никем не осуществлявшуюся операцию подмены…»

Дважды перечитав написанное, он покачал головой, зачеркнул определение «безудержном» и перед словом «тяготения» вставил «неодолимого»; прочел еще два раза, снова покачал головой, снял телефонную трубку, попросил соединить его с баром, заказал двойное виски и, развалившись в кресле, отдался извилистому течению мысли. Удовлетворенности не было. Может, виски принесет желанное вдохновение.

И принесло. Озарило, как молнией. Ведь если, осенило его, ведь если поэзия герметиков вызвала к жизни специфическую герметическую критику, разве не справедливо ждать от абстракционизма, что он породит свою особую абстракционистскую критику? Его даже в жар бросило, когда он, пока еще смутно, представил себе, как можно развить столь смелую идею. Вот это озарение! До чего же просто и в то же время трудно! Как все простое. Во всяком случае, никто еще до такого не додумался. Он, он будет основоположником новой школы. В сущности, всего и дел-то, что перенести на страницы рецензии технику, до сих пор применявшуюся лишь в живописи. Сначала нерешительно, как человек, которому в руки попал незнакомый механизм, потом — когда слова уже сами стали набегать одно на другое — все смелее, рискованнее, и наконец в пароксизме самодовольства он писал:

«…у него (то есть у Скуиттины) в контрапункте некой стратегии свидетельства обнаруживается ядро освобождения от отжившего рабского следования постулатам связи действительность — действительность, что является безусловным признаком становления и, следовательно, тревожного погружения в фатальный момент, при котором модули приобретают видимость конкретной субстанции, столь явной и ощутимой, что становится совершенно очевидным превосходство поэтического начала».

Тяжело дыша, Малусарди поставил точку. Его лихорадило. Он нетерпеливо перечитал написанное. Нет, еще не то. Инерция старых привычек по-прежнему тянула его назад, к слишком избитым средствам выражения. Нужно было разорвать и эти последние цепи, обрести подлинную свободу. И он очертя голову ринулся в неизвестное.

«Художник, — писал он в экстазе, — от раз воз них сознамство под мирозавение. Перскотум эземистичности! Нечтоиноекак законобил да бы оксивал серпентизмы. Саронадельно квалитарные буролески выхаивания. Уравносилие он она оно у Скуиттины себеволит замикодавность. Тамброн тамброн, ктобымы наковесили с черенамией портозовства в госитарной полиэнтосификации, выкомеривает тум или барам…»

Когда искусствовед перевел дух, было уже темно. Он чувствовал себя разбитым и измочаленным, словно его основательно поколотили. Зато счастливым. Вокруг валялось полтора десятка густо исписанных страниц. Он собрал их. Все перечитал, маленькими глотками допивая виски, оставшееся на дне стакана. Затем изобразил что-то вроде победного танца. Черт побери, кто посмеет теперь сказать, что он не гений!

Лениво развалясь на диване, Фабриция Смит-Ломбрасса, девушка в высшей степени осведомленная или, выражаясь изящнее, тонко чувствующая, жадно читала критическую статью. Вдруг она расхохоталась.

— Ты только послушай, Диомеда, что за прелесть! — воскликнула она, обращаясь к приятельнице. — Послушай, что выдал Малусарди этим несчастным фигуративистам: «…в госитарной полиэнтосификации, выкомеривает тум или барам»!

Обе девушки от души посмеялись.

— Действительно остроумно, — подтвердила Диомеда. — Обожаю Малусарди. Он неподражаем!

57

БУМАЖНЫЙ ШАРИК

© Перевод. Ф. Двин, 2010

Было два часа ночи, когда мы с Франческо случайно (случайно ли?) проходили мимо дома № 37 по бульвару Кальцавара, где живет поэт.

Знаменитый поэт — как это естественно и символично! — живет на самом последнем этаже большого, несколько обветшалого дома. Оказавшись здесь, мы оба, не говоря ни слова, поглядели с надеждой вверх. И представьте, хотя весь фасад этой мрачной казармы был совершенно темен, наверху, там, где самый верхний карниз, растворяясь в тумане, сливался с небом, слабо светилось одно лишь окно. Но как победоносен был его свет, как контрастировало оно со всем остальным — с человечеством, которое спало себе животным сном, с этими черными рядами наглухо закрытых окон, слепых и безликих!

Можете считать это глупой сентиментальностью, но нам было приятно сознавать, что, пока другие беспробудно спят, он там, наверху, при свете одинокой лампочки, сочиняет стихи. Ведь был тот самый глухой, самый поздний час ночи, когда рождаются сны, а душа, если только она может, освобождается от накопившихся страданий, витая над крышами, над окутывающей миртуманной дымкой в поисках таинственных слов, которые завтра, Божьей милостью, пронзят сердца людей и пробудят в них высокие мысли. Да и можно ли представить себе, чтобы поэты садились за работу, скажем, в десять часов утра, тщательно побрившись и плотно позавтракав?

Пока мы стояли вот так, задрав голову, и сумбурные мысли роились у нас в мозгу, на прямоугольник освещенного окна легла зыбкая тень и какой-то маленький, легкий предмет, мягко планируя, упал вниз, к нам. Еще прежде, чем он коснулся земли, мы в свете ближайшего фонаря увидели, что это скомканная бумага. Бумажный шарик упал на тротуар и подпрыгнул.

Было ли это послание, адресованное именно нам, или призыв, обращенный к случайному прохожему, который найдет его первым, известие о несчастье, вроде тех, что оказавшиеся на необитаемом острове жертвы кораблекрушения запечатывают в бутылку и бросают в море?

Вот первое, что пришло нам в голову. А вдруг поэт почувствовал себя плохо и, поскольку дома никого не было, таким образом взывал о помощи? Или, может, в его комнату проникли бандиты и это его отчаянная мольба о спасении?

Мы оба одновременно наклонились, чтобы поднять бумажку. Но я оказался проворнее.