Господь - Романо Гуардини

Что это за картина? Если мы обратимся с таким вопросом к древности: что имеет значение для подлинно человеческого? в чем подлинный смысл человеческой жизни? – то она отвечает так: в великом существовании. Что отвечает христианство? Можно ли вообще дать определенный подлинно христианский ответ? По всей вероятности, нет. Все может случиться. Ничто заранее не исключено – ни самое великое, ни самое постыдное. Все признано: вся неизмеримая, неисчислимая глубина человеческого. Одновременно будет все, самое благородное и самое низменное, подведено под новое осмысление, потому что в нем открываются возможности нового, приходящего от самого начала творения.

Существование Христа изменило не только образ человека, но и образ Бога.

Кто есть Бог, верующий узнает из слова и жизни Христа. На вопрос об Отце Он отвечает: «Кто Меня видит, видит Отца» (Ин 14.9). На подобный вопрос Павел отвечает: Он Тот, кто Бог и Отец Иисуса Христа (2 Кор 11.31) Но каков же этот Бог? Как относится Он к высокому существованию философов? К жизненности индуизма? К мудрости происходящего, описанного даосизмом? К образам греческих богов, парящих над всем человечеством, с их неслыханной интенсивностью жизни и олимпийским величием. Правда, образ христианского Бога тоже не понятен сам по себе. С некоторого времени западное понимание тайны, существующее почти две тысячи лет, и открытия о высшем смысле бытия показали, что Бог и Отец Иисуса Христа есть само собой разумеющийся облик Божественного существа.

Каков Бог Иисуса Христа? Если Он Себя открывает в личности и судьбе Иисуса, Он должен быть того же рода. Какая божественная деятельность из этого выступает? В образе Сократа говорит величие высшей философии; в греческих мифах – божественность светящихся вершин или глубин земли; в индийском мире образов всеединство, сквозящее во всем. А что же в существе Иисуса? Как Бог станет понятным я этом Иисусе, неуспех Которого столь очевиден и у Которого нет никаких иных сотрудников, кроме рыбаков? Бог, Который оказывается побежденным кастой политиков и богословов; Бог, Которого вызвали на суд? Мы выясняем для себя, о чем здесь идет речь: Бог не только наполняет, вдохновляет, потрясает человека – но «Он Сам пришел» (Ин 1.11).

Не в дуновении Духа, но «лично». То, что Он совершает, совершает и Бог. Что Он переносит, переносит и Бог. Ни в чем Бог не может отрешиться от этой жизни. За действиями и событиями этой жизни, «этого Я», находится Он. Что относится к этой жизни, мы можем, нет, мы должны перенести на Бога, ибо Он Его открывает. И все это для Бога не просто загадочный эпизод. Связь с этим человеческим существованием не оканчивается со смертью Иисуса. Мы слышим, что Он воскресает и возносится на небо. Никогда больше Бог не вычеркивает эту горсть конечного и временного из своей жизни. Отныне и навеки Бог пребывает вочеловечившимся Богом. Это настолько неслыханно, что внутри нас все может восстать. Как согласовать это с подлинным существованием Бога?

Ты думаешь неправильно, возражает христианство. В твоем сознании человеческий образ, из корого ты заключаешь, что он подходит к Богу; и образ Божества, у которого ты спрашиваешь, может ли личность и судьба Иисуса быть согласована с образом Божиим. Таким образом, ты хочешь стать судьей над тем, что приносит в Его существо поворот в прежней жизни и ее новое начало. Ты должен думать иначе, по-другому задавать вопрос. Следующим образом: «Раз Иисус таков, как Он есть, и Его жизнь идет, как она идет, каков тогда Бог, открывающийся в ней? Бог и Отец Иисуса Христа?»

Этот вопрос всегда надо задавать снова, чтобы наша верность и любовь к Богу, призвавшему нас, становилась более внутренней. Итак, каким должен быть Бог чтобы Он мог открыть себя в своем творении?

Ответ, который мы слышим со всех страниц Священного Писания: Он должен быть любящим. «Любовь творит такие дела». Она не имеет общей меры с тем, что обычно и как будто благоразумно. Она начинает и творит. Но если любящий – сам Бог, что не сотворит такая любовь? И нам говорят, что Он не только «любящий» – но сама Любовь. Если мы дадим должное направление нашим мыслям, и если то, что мы называем «любовью», – отблеск, образ подлинной любви, имя которой «Бог», и если этот Бог входит в орбиту человеческого существования – не должен ли Он будет тогда взорвать все привычные формы? Его существование – не будет ли оно необычным и анормальным?

То преданное самым глубоким уничижениям, то вознесенное до небес в славе и великолепии? И все это не должно ли оно превышать все наши мерки? Это несомненно так. Но чтобы действительно понять, о чем здесь идет речь, надо еще лучше осмыслить слово «любовь». В нем следует обнаружить то, чего мы не находим в нем сразу.

Если Бог – любовь, почему не изливает Он прямо Свой свет в человеческий дух? Почему Он не проникает в наше сердце со своей истиной? Эта истина была бы самим великолепием, все превышающей ценностью, и люди загорелись бы желанием быть с Богом. Это было бы любовью. Чем объясняется тогда жизнь Иисуса? Грехом... Но может ли грех воспрепятствовать всесильной воле к любви? Не может ли Бог удалить человеческое сердце от бездны греха так, чтобы оно в покаянии и любви приникло к Его груди?

Кто может здесь сказать, что возможно и что невозможно?.. Нет, здесь должно быть еще что-то другое. В Боге должно быть еще что-то, не названное словом «любовь». Мне кажется, что надо сказать: Бог смиренен.

Сначала уясним значение этого слова. Обычно говорят, что смиренен тот, кто преклоняется перед величием другого человека или высоко ценит одаренность, превосходящую его собственную; или если он искренне признает чужие заслуги. Но это не смирение, а честность.

Бывает так трудно признать величину, которая затмевает твою жизнь и возможности. Хотя здесь это просто колебание духа. Смирение же идет не снизу вверх, а сверху вниз. Оно не означает, что меньший признает большего, но что больший ему первый почтительно кланяется. Здесь великая тайна, свидетельствующая о том, что христианский образ мыслей мало походит на земной. Что больший доброжелательно снисходит к малому и оценивает его значение, что он находит слабость успокаивающей и ставит себя перед ее беззащитностью – это понятно, и смирение – в первую очередь то, что больший склоняется почтительно перед малым, находит успокаивающее в малом. Но не доводит ли он себя таким образом до унижения? Как раз, нет. Больший, держащий себя смиренно, сам себе загадка. Он знает, что чем смелее он бросается с высоты, тем вернее он себя затем находит. Это открывается смиренному, как глубокая тайна.

Будет ли это движение вознаграждено? Когда св. Францииск встал на колени перед папским Престолом, он сделал это не из смирения, а потому, что верил в миссию Папы. Правдиво же смиренен он был только тогда когда склонялся перед бедным. Не только как помощник подходит он к нему или как человечно расположенный почитает в нем человека, а сердцем, наученным Богом, он преклоняется перед его нуждой, как перед тайной Божия величия. Кто этого не понимает, должен думать, что Франциск преувеличивает. На самом же деле он только воспроизводит по-своему тайну Иисуса.

Когда Господь говорил, что Бог «утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам» (Лк 10.21), то это означает не только, что Он осуждает гордость, поскольку Он хвалит ее противоположность, или подчеркивает неслыханность новой Божественности, поскольку Он возвышает земные ценности, человеческое ничтожество само по себе для Него ценно и полно величия. Это убеждение Он принес на землю: «Научитесь от Меня: ибо Я кроток и смирен сердцем» (Мт 11.29). На Тайной Вечере Он преклонил колена перед Своими учениками и омыл им ноги; не для того, чтобы отречься от Себя, но чтобы открыть им Божественную тайну смирения (Ин 13.4).

Иначе невозможно: Бог должен быть смиренным. В Нем, Вечном, Величественном, Всемогущем должна существовать готовность низвести себя в это малое, даже меньше, чем малое, ничтожное, чем является творение. В Нем должно быть что-то пробуждающее желание войти в жизнь незнакомого человека из селения Назарет. Но возможно ли это? Достойно ли? Не есть ли это постыдная бессмыслица? Нет, уже в Ветхом Завете Он говорит о Его радости «быть с детьми человеческими». Это должно быть для Него – и мы хотим сказать это с благоговением – таинственное блаженство. Это должно быть для Него – полнота смысла, превосходящая всякое изречение. Мы думаем о радости Иисуса потому, что Богу было угодно утаить Свое величие от мудрых и разумных и открыть его младенцам; потому, что Он через опыт данной неустойчивой человеческой жизни разделяет нашу судьбу.

Об этой тайне говорит также Павел: «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени...» (Флп 2.6-9).