Дуэль на брачном ложе - Елена Арсеньева

Мария кивнула.

– Отлично! Значит, я прочту написанное, а потом лист остынет, – и баронесса ничего не узнает! – Он взял один из листков и поднес его к свече, как вдруг Мария, осененная внезапной догадкой, схватила его за руку.

– В чем дело? – огрызнулся Корф. – И что вы здесь до сих пор стоите? Бегите в зал, да поскорее: Этта Палм востра, как нож, все видит, все замечает, – ваше отсутствие тоже может быть замечено…

– Вот именно, все замечает! – перебила Мария. – Даже когда текст исчезает, на бумаге остаются шероховатые полосы. На ощупь их сразу чувствуешь, баронесса тотчас догадается, что здесь кто-то был, кто-то читал ее письмо.

Корф замер, нахмурился:

– Вот незадача. Не нагрев бумагу, письма не прочтешь, а нагревать, выходит, нельзя? И с собою не возьмешь, чтобы прочесть в лаборатории: если Этта заметит пропажу, письма утратят всякую ценность, англичане просто-напросто придумают что-то другое. Эй, эй, что это вы задумали?

Последнее восклицание относилось к Марии, которая вдруг бросилась к стене и принялась снимать пейзаж – акварель в рамке и под стеклом – на английский манер.

– Не мешайте, – отмахнулась Мария. – Можете вытащить стекло так, чтобы не повредить рамку?

– Да зачем вам?! – изумился Корф.

Но Мария сперва сняла вторую висевшую рядом акварель и лишь после этого сочла нужным пояснить:

– Я вспомнила: если бумагу, исписанную симпатическими чернилами, поместить между пластинами стекла, сильно прижать, а потом подержать на ярком свете, написанное можно будет прочесть, а вреда бумаге мы не нанесем.

Корф недоверчиво поднял брови:

– Вы что же, знаете химию?

– Ой, давайте скорее, скорее же! – Мария с трудом подавила раздражение.

Как он удивился! Кем же он ее считает? Полной идиоткой? Настроение вовсе испортилось.

– Мне и в самом деле пора идти, – сказала она. – Вы уж тут сами как-нибудь…

– Что?! – шепотом возопил Корф. – У меня ведь не четыре руки! Держите стекла как можно крепче, а я буду читать.

Ничего не поделаешь, пришлось повиноваться. Не прошло и минуты, как поверхность листа покрылась бледно-зелеными ровными строчками. Текст был едва заметен, однако Корф велел Марии отодвинуть свечи подальше, опасаясь повредить бумагу, – и принялся читать, щурясь, сосредоточенно шевеля губами и порою прикрывая глаза рукой. Мария не могла видеть, что там написано, однако, судя по изумленно-сосредоточенному лицу Корфа, он находил для себя много важного и интересного. Пробежав глазами один листок, Корф принялся за другой.

– Неужели вы что-то запомнили? – недоверчиво спросила Мария и была поражена печалью, промелькнувшей в синих глазах Корфа.

– У меня абсолютная память. Я могу любую книгу запомнить от корки до корки, прочитав лишь единожды. И потом немалые усилия приходится прилагать, чтобы забыть ее. Случается и такое, что забыть невозможно…

Он вновь обратился к чтению, а Мария стояла, будто окаменевшая, ощущая лишь боль от этого мимоходом брошенного намека.

– Ну, вот и все, – проговорил наконец Корф, разнимая стекла. – Теперь я вставлю на место акварели, а вы уходите побыстрее. И постарайтесь появиться в зале незаметно, не привлекая к себе внимания. Затеряйтесь в толпе.

– Ну да, я постараюсь не сорвать с петель дверь или не уронить ненароком клавикорды, – огрызнулась Мария.

Корф, насупившись, склонился над акварелями.

Ох, ну почему, почему они должны разговаривать друг с другом в таком тоне?! Мария едва сдержала слезы.

Она сложила аккуратной стопочкой «чистые» листы, только сейчас сообразив, почему они были так немилосердно согнуты, – чтобы поместились в ридикюле. Затем поставила на место подсвечники и сунула ридикюль под подушку кресла.

– Идите же! – прошептал Корф, вешая акварели.

– Рада бы, да не могу, – усмехнулась Мария. – Мне предстоит закрыть за вами окно. Вам вряд ли удастся задвинуть изнутри задвижки, когда будете сидеть на дереве.

– О, черт! – Корф хлопнул себя ладонью по лбу.

«Жаль, что не кулаком, – мысленно усмехнулась Мария. – Глядишь, немного поотшибло бы твою абсолютную память!»

Тут она еще кое-что вспомнила и, подбежав к камину, сунула в уголья тот самый клочок с подписью Мунника. Исчезнувший было текст медленно проявился вновь.

– Что это вы делаете? – раздался голос Корфа, и Мария, оглянувшись, наконец-то нашла на его лице то самое выражение полнейшего недоумения, которое уж отчаялась увидать. Чувствуя себя за многое вознагражденной, она лишь презрительно передернула плечами, не удостоив барона ответом: хороши будут они оба, если баронесса, воротясь, найдет обрывок брошенного в огонь письма лежащим на столе!

– Ах, да! – снова хлопнул себя по лбу Корф, и Мария не удержалась от злорадного смешка.

На том они и расстались. Как два врага, временно заключившие перемирие, однако ни на миг не забывавшие, что находятся в состоянии войны.

Когда Мария подошла к двери, ведущей в гостиную, она с изумлением услыхала, что часы бьют восемь раз. Неужто всего двадцать минут назад она покинула гостиную? Господи, кажется, год, ну, месяц сомнений, мучений, терзаний миновал! И слава богу, что время имеет свойство растягиваться и сжиматься: есть надежда, что никто не заметит ее отсутствия…

Не тут-то было! Первым, кого увидела Мария, проскользнув в гостиную, был Сильвестр. Он только что усадил свою ослепительную сестру в золоченые кресла и намеревался присесть возле нее на столь же роскошный стул, как вдруг бросил нечаянный взор на дверь – и увидел Марию. Лицо его вспыхнуло полымем, он покачнулся – и плюхнулся мимо стула, который с грохотом рухнул рядом. Истошно залаяли три болонские собачки, доселе мирным пушистым клубком спавшие в уголке, а Сильвестр, сидя в нелепой позе на полу, все не сводил зачарованного взора с Марии, словно она была змеей, а он – загипнотизированной лягушкой. Всполошенная публика невольно проследила за направлением его страстного взгляда, и всяк увидел Марию, которая замерла на пороге, вцепившись в ручку двери, так что теперь только полнейший идиот не сообразил бы, что одна из гостий куда-то выходила… куда? И зачем?

Мария готова была убить Сильвестра – или сама сквозь землю провалиться, однако в сей момент затянутая в черное испанка у рояля пронзительно закричала о любви Орфея и Эвридики (опера Глюка была необычайно популярна в те времена!) – и любопытство общества несколько погасло.

Мария пробежала через залу и покорно села на тот самый злополучный стул, который придвинул ей Сильвестр, подскочивший с полу с проворством ваньки-встаньки. Окинула взором гостиную, намеренно и мстительно не ответив на обеспокоенный, вопросительный взгляд Симолина.