Последний год - Алексей Новиков

Уже были разосланы приглашения на отпевание, имеющее быть в понедельник 1 февраля в Исаакиевском соборе. В воскресенье вечером отслужили последнюю панихиду на дому. К гробу шли и шли те, кто, конечно, не получит приглашения на печальную церемонию в Исаакиевском соборе.

Распорядители похорон совещались. По слухам, студенты предполагали нести гроб до собора на руках; говорили о каких-то речах, которые кто-то собирается произносить; будто бы целые департаменты просили об освобождении от службы, чтобы отдать последний долг поэту; негодование распространялось даже на вдову покойного. Друзья решили – не допускать Наталью Николаевну на отпевание.

Растерянные, подавленные слухами, друзья Пушкина совещались.

У дома княгини Волконской занимали посты новые агенты Третьего отделения. В ближних к набережной Мойки улицах скапливались жандармские пикеты.

Глава шестая

Еще днем Бенкендорф имел доклад у императора. В Зимнем дворце звучало сегодня то же имя, которое повторял весь Петербург.

– Пушкин, ваше величество, – говорит Александр Христофорович, – соединял в себе два естества. Некоторые называют его великим стихотворцем, но уместнее назвать его великим либералом. Осыпанный благодеяниями вашего величества, он нисколько не изменился, но стал лишь осторожнее в своих происках в последние годы…

– Согласен, совершенно с тобой согласен, – перебил император. – А Жуковский собирался писать о нем указ наподобие того, что был обнародован после смерти Карамзина. Этакий чудак!.. Продолжай, граф!

– Сообразно с правилами, которым неизменно следовал Пушкин, образовался и круг его поклонников, ваше величество. В этот круг надобно зачислить некоторых литераторов, особо кичащихся сейчас своей дружбой с Пушкиным, а равно всех либералов. Они подают пример соблазна и искусно подстрекают чернь к беспорядочному скоплению у гроба.

– Надеюсь, ведешь должное наблюдение?

– Смею доложить, ваше величество, о добытых наблюдением сведениях. – Бенкендорф рассказал о замыслах, которые собираются осуществить злоумышленники на похоронах Пушкина.

Николай Павлович нахмурился: так оно и есть – опять мелкота из образованных, студенты да ротозеи из черни…

– Уместно вопросить, ваше величество, – продолжал Бенкендорф, – кому же готовятся сии сомнительные почести – великому стихотворцу или великому либералу? Прихожу к твердому убеждению: подобное, как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина может превратиться в неприличную картину торжества либералов.

– Верная мысль!.. Что предлагаешь?

– Мерами негласными, но твердыми, сообразными с пожеланиями всех верноподданных, замышляемые почести Пушкину пресечь…

Поздно вечером, когда друзья Пушкина обсуждали в последний раз список приглашений, разосланных на завтрашнюю печальную церемонию в Исаакиевском соборе, а около дома скапливались сыщики и жандармские пикеты, на квартиру Пушкина пришло распоряжение: тело покойного камер-юнкера Пушкина будет перенесено в полночь в Конюшенную церковь, где и состоится завтра отпевание, после чего гроб будет отправлен в Псковскую губернию, в Святогорский монастырь, для предания земле.

Не успели прочитать это распоряжение друзья Пушкина, как жандармы и шпионы заполнили квартиру; командование над ними принял штаб-офицер в голубом мундире. Доступ в квартиру был закрыт.

В глухую ночь шествие тронулось из дома княгини Волконской по пустынной набережной Мойки. Впереди несли гроб. За гробом шли, в окружении жандармов, немногие друзья Пушкина, оказавшиеся на квартире в этот поздний час. Шли Жуковский и Вяземский, Тургенев, Софья Карамзина…

Четко печатали шаг жандармы. Суетились тайные агенты. В ближайших улицах сквозь ночную мглу видно было выставленное оцепление.

Очевидно, и именитых друзей поэта причисляли к тем, от кого крадучись уносили гроб Пушкина в ночном безмолвии. Их, не скрываясь, тоже отдали под надзор жандармов. Мысль эта была горестна, а положение двусмысленно.

Утром 1 февраля в Конюшенной церкви началось заупокойное богослужение по камер-юнкере высочайшего двора Александре Сергеевиче Пушкине. Все расходы, связанные с похоронами, взял на себя родственник вдовы, член Государственного совета, граф Григорий Александрович Строганов. Граф, принимавший деятельное участие в охране чести баронов Геккеренов, теперь с той же энергией устраивал почести убитому. Григорий Александрович хотел, чтобы отпевание возглавил для благолепия сам петербургский митрополит; митрополит уклонился. Не удалось заполучить даже второсортного архиерея. И все-таки не зря старался граф Строганов – представительный, дородный архимандрит и шесть священнослужителей предстояли у гроба.

В церковь пускали только по билетам (тем самым, где был указан Исаакиевский собор). На площади и в смежных улицах колыхалось море народное. Напрасны были все приказы: не отпускать ни в коем случае с занятий студентов, не освобождать ни под каким предлогом чиновников… Ничего не могли поделать ни полиция, ни жандармские заставы. Море народное вышло из берегов. Вал набегал на вал, чтобы докатиться до дверей церкви, наглухо закрытых и охраняемых полицией.

Среди высших государственных сановников и придворных чинов, прибывших на отпевание тела камер-юнкера двора его величества, с душевным облегчением молился Сергий Сергиевич Уваров.

Явился и генерал Адлерберг. Именно ему, интимному другу, дал личное поручение император – наблюдать и обо всем виденном донести.

Стоя в церкви среди почетных особ, генерал искал глазами вдову почившего и не нашел.

Присутствовал дипломатический корпус. Конечно, среди дипломатов не было голландского посланника. Не прибыл и прусский посланник Либерман, хотя и получил приглашение. По стойкости своих убеждений прусский посланник не считал возможным почтить память сочинителя, всю жизнь проповедовавшего идеи новейшего либерализма. На непоколебимого дипломата не подействовало даже то, что в сферах ощутилось некоторое новое веяние. Не было запрета к тому, чтобы явиться к гробу камер-юнкера, осужденного божьим судом, но принявшего христианскую кончину.

Что же удивительного, если даже министры явились? И что значило сияние образов в сравнении с блеском пышных эполет и орденов на мундирах молящихся! Церковь была переполнена – здесь были министры и генерал-адъютанты его величества, кавалерственные дамы и камергеры…

В Конюшенную церковь явился высший свет, чтобы торжествовать вместе со смертью. У дверей церкви, куда притекало волна за волной безбрежное море народное, утверждалось бессмертие поэта.

Церковная служба подходила к концу. Архимандрит вознес моление о том, чтобы господь упокоил новопреставленного в селениях праведных, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная…

Началось последнее прощание. Долго ждал очереди Иван Андреевич Крылов. Пропустил вперед всех друзей покойного. Стоял, понурив седую голову, и вспоминал. Совсем недавно, как всегда невзначай, забежал к нему Пушкин. Как всегда, о многом быстро говорил. Иван Андреевич отвечал не торопясь, то ли по своему обыкновению, то ли потому, что хотел подольше задержать дорогого гостя. «Если бы знать, если бы тогда знать! – размышляет в горести Крылов. – Сам бы тогда связал его по рукам и по ногам и никуда бы не отпустил. А теперь вот…» Не тая слез, он последним подошел к гробу, словно самый близкий из близких.

Гроб сняли с катафалка. Раскрыли церковные двери. Печальное шествие появилось на паперти.

И вот тогда-то единым вздохом вздохнула площадь. Смели все полицейские кордоны. Каждый хотел прикоснуться к гробу. К Пушкину протягивали руки самые дальние. На мерзлые камни мостовой пролились горячие слезы.

Но уже опомнились полицейские. Процессия с гробом заворачивала в церковный двор. Там поставили гроб в подвал. Наглухо закрыли тяжелую дверь.

Граф Бенкендорф осуществил все меры пресечения, одобренные его величеством.

Медленно возвращались друзья поэта, отнесшие гроб. Народ по-прежнему заполнял площадь.

Александр Иванович Тургенев отправился к вдове. Наталья Николаевна ни о чем не расспрашивала.

Глава седьмая

Ранним утром 3 февраля царь занимался интимно-семейной перепиской. Он писал младшему брату, великому князю Михаилу Павловичу, развлекавшемуся на курортах Европы:

«С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло, кроме смерти известного Пушкина от последствий раны на дуэли с Дантесом…» – Николай Павлович приостановился.

Может быть, монарх скажет свое слово об «известном Пушкине»? Ведь о нем говорит Россия. О нем отправили срочные донесения своим правительствам все аккредитованные в Петербурге дипломаты. Но совсем о другом думает русский царь; мысли, владеющие императором, сами ложатся на бумагу:

«И хотя никто не мог обвинить жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса и, в особенности, гнусного отца – Геккерена…»