Время смерти - Добрица Чосич

— Господин генерал, разрешите доложить. Командир Моравской дивизии сообщает, что позиции на Колубаре должны быть немедленно оставлены. Утром противник выйдет на шоссе и перережет нам пути отступления.

— Это не должно случиться, Хаджич.

— Мы должны обеспечить переправу войск и обоза через Рибницу. Здесь две батареи Моравской дивизии. Пусть беженцы переправляются завтра.

— Чтобы сегодняшнюю ночь они провели на том берегу Рибницы?

— Иного выхода нет, господин генерал. Если мы не хотим принести в жертву обе батареи и весь обоз Моравской дивизии. Это стало бы катастрофой.

— Мы не можем допустить, чтобы завтра противник издевался над попавшими к нему в руки беженцами. А вам я рекомендую выбирать менее звучные слова и лучше — сербские, когда вы докладываете о своих выводах.

— Но чем-то мы должны пожертвовать.

— Надо действовать так, чтобы ничем не жертвовать. — Мишич повернулся к окну, схватился за раму, не сводя глаз с моста. А если они втроем не сумеют навести порядок? Битву за мост и наведение порядка нельзя проиграть. Придется послать и Хаджича, этого «элитарного офицера», каким его считали в Верховном командовании. Он смотрел в окно и ждал, что предпримут те три офицера. Он слышал слова их распоряжений, заглушаемые блеянием овец на противоположном берегу.

Улыбаясь, к нему неслышно подошел профессор Зария, мундир на нем, казалось, был с чужого плеча. Губы и лицо его выражали страстное желание поговорить. Перед войной он славился тем, что по утрам в кафе «Москва» мог рассказать, что снилось минувшей ночью видным белградцам; знает ли он настолько армию или хотя бы штаб?

— Садитесь, профессор. Если не считать насморка, вы здоровы?

— Я счастлив, что вы приехали, господин генерал. Хотя и осталась лишь минута до полуночи. — Он говорил негромко, доверительно.

— Я сказал бы, профессор, что для кого-то полночь пробило еще тогда, когда армия стояла на Ягодне. Проблема времени, знаете ли, зависит от часов и отсчета. У разных людей разные часы. У каждого в свое время бьет полночь.

— Я здесь штабным писарем, и можете себе представить, каковы мои познания в стратегии и тактике. Но все ведь видно. Теперь нас может спасти это Негошево[68], помните строку: «Пусть случится, чего быть не может».

— Мне кажется, поэты назвали невозможным именно то, что люди единственно должны делать ради своего существования. А невозможное у сербов, мой профессор, это, мне думается, действовать умнее неприятеля и обладать силой терпеть больше него. Делать то, что можно сделать. И непременно больше того, кто сильнее. Когда речь идет о жизни, для нас, сербов, я не знаю иной тактики и стратегии. — Он повернулся к собеседнику спиной и, прихлебывая липовый чай, вновь углубился в изучение ситуации на мосту.

Офицерам лишь на миг удалось задержать движение, но пехота тут же бросилась вперед еще более яростно и неудержимо.

— Я думаю, это лишь трата невозместимого времени, господин генерал, — с нескрываемым раздражением произнес у него за спиной начальник штаба Хаджич.

— Так не будет, полковник. Там на мосту мы должны остановить время. То, что на циферблате генерал-фельдцегмейстера Оскара Потиорека.

— Эту стихию не остановить даже пулеметом.

— Но командир обязан.

— Надо решать, господин генерал, когда и куда перемещаться штабу армии. Неплохо было бы в спокойных условиях разработать план.

— В данных обстоятельствах и вопреки всем правилам штаб армии сегодня вечером не тронется из Мионицы. Мы останемся здесь до рассвета. Армия должна видеть, а народ знать, что мы здесь.

На мосту раздались револьверные выстрелы. Вспыхнула перебранка. За рекой громче замычала скотина. Битва на Колубаре стала ощутимее и грознее. Проходившие мимо корчмы вперемешку с женщинами — у некоторых на руках дети — солдаты вслух угрожали тем, кто пытался револьверами остановить их на мосту. Мишич воспринял это как угрозу самому себе. Сила ее заключалась не только в отчаянии солдат. Все, что попадало в поле его зрения, что он видел и слышал, пронизывало ощущение близкой гибели. В эту Рибницу, куда он упал от страха с бревна той грозовой ночью, когда учитель в наказание велел ему принести кувшин с водой, отыгрываясь на нем, что не сумел палкой наказать другого мальчонку за кражу грецких орехов, — в эту самую Рибницу нынешней ночью он может лишь последний раз в жизни упасть с моста. Испытать судьбу. Должно. И он сделает это. Сейчас поздно менять решение. Все в штабе восприняли бы это как поражение. Первое решение — и неудача. Послать Хаджича, всех штабных отправить на мост? А что, если им тоже не удастся? Не тот момент, чтобы ставить под удар авторитет всех сразу. Только бы не стемнело. В темноте действительно станет невозможно что-либо сделать, и тогда за ночь Рудник заполнит хаос и отчаяние разгрома. Он пойдет сам. Именно сейчас и именно на мосту должен он утвердить свою волю и проверить свою силу. Здесь он своей рукой должен обуздать растерянность и положить конец испугу армии и народа. Здесь паника должна отступить перед разумом и храбростью. Снова слышны револьверные выстрелы, блеяние, мычание, грохот гаубиц; повсюду на севере ведет бой пехота Моравской дивизии.

Мишич встал и, отойдя от окна, приказал подать ему коня генерала Бойовича. Отверг предложение Хаджича сопутствовать. К дверям подвели грязного, невычищенного коня.

— Чтоб я больше такой лошади не видел! — Он вскочил в седло с усилием, которое удалось скрыть, и направил коня на середину дороги, в толпу торопливо месивших грязь солдат. И остановился, чтобы его заметили, дали ему дорогу. Ждал, пока измученные, лишившиеся надежды солдаты в надвинутых на уши шайкачах осознают: перед ними командующий Первой армией. На мосту продолжалась потасовка между гражданскими и солдатами. Подходившие офицеры узнавали его, вытягивались, отдавали честь. Стали задерживаться и солдаты, разинув рот, козыряли.

— Помогай вам бог, герои! Остановитесь на перекрестке и постройтесь вот в этом саду. — Он не повышал голоса.

Люди, словно изумляясь, нерешительно топтались на месте. А перед ним к мосту раскрылась трещина, и стала видна утонувшая в грязи дорога. Не спеша он въехал в узкую и короткую расселину, сопровождаемый сбоку адъютантом, а сзади Драгутином. С трудом поместился в этой воронке ограниченного пространства, придавленного небом и стиснутого подвижными берегами людской массы, которая в любую минуту могла обрушиться на него и задавить: крепче уселся в седле, натянул поводья. С моста оторвалась волна вновь подошедших и залила проход перед ним, заполнила паузу доверия; он ускорил шаг коня, решительно пробился на мост — и тут потерял равновесие; никогда он не был в такой опасности, никогда на такой высоте не стоял над Рибницей, струившей внизу свои мутные воды; церковная колокольня на другом берегу, вонзившись в стремглав падавшее небо, приблизилась на расстояние плети; у него возникло желание ударить по этому унизительному страху, который вместе с сумерками взгромоздился на него самого, превратил в пугала людей, лица которых, изуродованные ненавистью, надвигались на него, подступали вплотную, подталкиваемые разрывами снарядов, блеянием овец и женскими воплями.

— Я приказываю солдатам остановиться! Стойте, люди! Я командующий Первой армией!

Толпа вдруг, точно перед внезапно раскрывшейся пропастью, замерла, зацепившись за него взглядом.

— Неужели вы оставите за своей спиной женщин и детей? Села вы бросили швабам, а теперь хотите, чтобы перебили ваших детей и ваш скот? Какой страх поселился у вас в душе, солдаты? Нам некуда бежать. Наша страна слишком мала, чтобы убегать. Что будет с нами, если мы кинемся в бегство?

Масса, до которой не долетал его негромкий голос, которая не видела его и по-прежнему стремилась поскорее, точно смерть была уже за плечами, перейти мост, всей своей мощью ударила по людям, остановившимся перед ним, а люди эти молча, но уверенно выдержали ее напор.

Глаза его увлажнились: Первая армия начала жить. От них, этих самых ближних, что узнали его и не смеют и не могут идти дальше, а хотят его слушать, родилась волна ожидания, передышки, и эта волна катилась теперь через мост на другой берег Рибницы. Его охватило острое чувство жалости к солдатам, униженным и врагом, и собственным бессилием.

— Воины, дети мои, повернитесь!

— Ты хочешь, чтоб мы все погибли? — прервал его вопль, и ему стало легче, так и обнял бы этого усатого унтера.

— Я хочу, чтобы нас меньше погибло, унтер-офицер. И чтобы мы все вместе начали бороться за жизнь. Гибнут те, кто убегает и не думает, остаются в живых те, кто защищается и рассуждает. Немец еще и до Колубары не дошел, а вы разбегаетесь, будто он вступает в Мионицу.

— Уходи с дороги! Чего ты хочешь от нас, Мишич? Ступай в Крагуевац! В Ниш! В Салоники уезжай! Оставь нас спасаться как умеем! Зря мы и до сих пор погибали!