Другая страна - Джеймс Болдуин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он работал, она – тоже, он мерил комнату шагами, она – тоже. Она хотела, чтобы он стал «великим» писателем, но, если только не работала сама, не знала, чем занять себя. А когда пела, звук музыки заглушал, иногда полностью, звучавший у него в голове оркестр. Бездельничая, она приносила ему пиво, ерошила волосы; заметив, что сигарета, которую он курил, догорела в пепельнице, зажигала новую или делала то, что он ненавидел больше всего, – читала через плечо написанное. И все же было проще все это перетерпеть, чем слышать, что он не доверяет ее мнению. Вечерами, когда они оставались вдвоем, он практически не работал – она была все время рядом, и он не мог собраться с мыслями.
Раз или два в неделю и иногда даже раз в две-три недели она ездила в Гарлем навестить родных, но ни разу не пригласила туда его. А то выступала с оркестром в Пикскилле, или в Покупси, или в Вашингтоне, или в Филадельфии, или в Балтиморе, или в Квинсе. Как-то он тоже выбрался на концерт в Вашингтонском ночном клубе, но чувствовал себя все время ужасно – музыканты его на дух не переносили. Люди из клуба приняли его приветливо, но и они, похоже, недоумевали, что он у них забыл, а может, это ему так только казалось. Ида спела тогда две песни – немного, учитывая дальность путешествия, да и спела их так себе. Он чувствовал, что ее неудача как-то связана с неприязнью к нему музыкантов – они словно наказывали ее, – а также с ее строптивым отношением к их мнению. Будь он крупным боссом, ему простили бы цвет кожи, ведь это означало бы, что она просто использует его положение, но так как он ничего из себя не представлял, то решили, что он сидит у нее на шее. К тому же Ида не являлась пока звездой, и, значит, его нельзя было считать прихотью, домашней зверушкой или просто мужем звезды. Положение его не поддавалось никакому объяснению, они примеряли на него разные роли, и ни одна не подошла.
Между Идой и Вивальдо со скоростью лавины нарастали разные недомолвки, укладываясь в огромные минные поля, на которые они опасались вступать. О поездке в Вашингтон они никогда не вспоминали, а он впредь никуда не сопровождал ее. Не вели они также разговоров о ее или его родных. После той мучительной ночи на среду Вивальдо так и не решился произнести перед Идой имя Стива Эллиса. Ему было известно, что Эллис оплачивает ее занятия с прославленным учителем пения, а не просто с рядовым репетитором, и намеревается назначить день записи пластинки. Ида и Вивальдо молча похоронили все свои разногласия на минном поле. Это казалось более здравым поступком, чем копить злобу и горечь, становясь от этого еще более одинокими. Ему не хотелось вновь услышать, что он мешает ее карьере, не хотелось, потому что в этом обвинении заключалась крупица истины. Со своей стороны, он тоже чувствовал, что она, возможно, бессознательно, пытается помешать его работе. Но он не хотел говорить об этом. Такой разговор выдал бы владевшую ими обоими панику, их страх оказаться в одиночестве. Так они и жили этим кошмарным летом, когда все, казалось, содрогалось и клокотало вокруг от жары; он работал, чтобы не отстать от нее, а она работала… чтобы освободиться от него? Или чтобы добиться такого положения, при котором им будет легче вместе?
– Я должна сделать карьеру, – повторяла она, – должна. И ты уж постарайся, дорогой, и тоже добейся своего. Я сыта по горло жизнью на помойке.
Об Эллисе она говорила так:
– Вивальдо, если ты думаешь, что я обманываю тебя с этим человеком, это твоя проблема. Если хочешь этому верить, то и будешь. Оправдываться я не стану. Думай, что хочешь. Если ты мне не доверяешь, ну что ж, тогда прощай, дорогой, соберу свои чемоданы и поминай как звали.
В иные вечера, когда Ида возвращалась домой из ресторана, или от преподавателя, или от родителей, приносила ему пиво, сигареты и сандвичи, и глаза ее светились любовью, Вивальдо казалось невероятным, что они могут расстаться. Они ели, пили, лежали голые в темноте на узкой кровати у распахнутых окон, обвеваемые слабым ветерком, ласкали друг друга и целовали, несмотря на жару, и строили уверенные планы на будущее. Иногда посредине этих разговоров они в изнеможении засыпали. Но в другое время они не могли достучаться друг до друга. Иногда он, не понимая, чего она хочет, запутавшись в психологии персонажей своего романа, выходил из дома и подолгу бродил по раскаленным улицам. Иногда, напротив, она заявляла, что не может больше находиться с ним рядом и выносить его раздраженный тон, и отправлялась в кино. Но иногда они выходили из дома вместе, шли к Бенно или к Эрику, и в те дни почти всегда заставали у него Кэсс.
Ида призналась, что поражена переменой в Эрике. Этим она как бы говорила, что не одобряет подобных сюрпризов и что Эрик преподнес именно такой – в ней вдруг заговорила непримиримая, убежденная пуританка, она никак не могла смириться с таким поразительным разворотом событий. По ее мнению, Кэсс поступала глупо, а Эрик – бесчестно.
Вивальдо же не испытывал по этому поводу таких сильных эмоций, в этой истории его удивлял не столько Эрик, сколько Кэсс. Она рисковала всем, могла все потерять, и он вспоминал сказанные ею слова: «Нет, спасибо, Вивальдо, меня больше не нужно опекать». Когда собственная сердечная смута позволяла ему думать о Кэсс, он, скорее, гордился ею – не потому, что она оказалась в опасности, а потому, что сознательно пошла на риск.
Этим летом в Нью-Йорке шел французский фильм, где одну из ролей играл Эрик, и они вчетвером сговорились пойти его посмотреть. Ида и Вивальдо должны были встретиться с Кэсс и Эриком у кассы кинотеатра.
– О чем она только думает? – недоумевала Ида. Они с Вивальдо шли по прокаленным июльским зноем улицам к кинотеатру.
– Она пытается жить, – мягко произнес Вивальдо.
– Не неси чушь, дорогой. Кэсс – взрослая женщина, у нее двое сыновей. И что будет с ними? Какой из Эрика отец? Во всяком случае, мальчиками в таком возрасте он не интересуется.
– Ах ты маленький грязный моралист! То, что Кэсс
