Русское дворянство времен Александра I - Патрик О’Мара

презрение к польскому языку, Маевский признал, что сердце его «никогда не лежало к этому попугайчистому народу», несмотря на то что он был женат на «красавице Варшавы»[784].

Именно в этом контексте, либеральные или, как их назвал Александр I, «беззаконные» идеи распространились, пустили корни и расцвели по всей Европе. Сам Греч способствовал росту общественного интереса к политике на страницах своего журнала «Сын Отечества», который он издавал до 1839 года и в котором начиная с 1815 года он начал публиковать статьи по современной истории и европейской политике, в стиле «Духа журналов» Г. М. Яценкова[785].

Эффект пребывания во Франции упоминается также Дубровиным, который подчеркивал особую важность открытия молодыми русскими офицерами масонства в Париже: «В 1814 г., со вступлением русских войск в столицу Франции многие офицеры были приняты в масонские ложи и свели связи с приверженцами различных тайных обществ. Там <…> снабжали их разными уставами и книгами, до того времени неизвестными или запрещенными в России, и выпускали из Франции уже с иным образом мыслей»[786].

По возвращении в Россию число дворян, вступивших в масонские ложи в Санкт-Петербурге и Москве, резко возросло. Быть членом ложи, несомненно, было модно и социально приемлемо. Их популярность можно рассматривать как еще одно проявление общественного мнения. Масонская традиция утверждала, что сам Александр I был масоном. Даже если это утверждение является преувеличением, остается фактом, что царь, безусловно, был близок к некоторым влиятельным масонам[787].

Были, видимо, и другие причины популярности лож. По мнению А. И. Михайловского-Данилевского, который сам с сентября 1815 года наряду с Ф. Н. Глинкой и Н. И. Гречем был членом первой исключительно русскоязычной ложи «Избранный Михаил», масонские ложи предоставили долгожданную альтернативу общественной жизни, в которой преобладали карточная игра и другие азартные игры. По этому поводу Михайловский-Данилевский заметил: «[Н]ет теперь общества, в котором бы карты не составляли главного или, лучше, исключительного занятия»[788].

Генерал-майор Л. Н. Энгельгардт заканчивает свои записи за 1814 год комментарием, который показывает степень разочарования верноподданного в Александре I. Было ожидание, писал он, что с миром придет эпоха далекоидущих реформ, инициированных царем. «Но впоследствии оказалось противное, и военная служба сделалась несноснее и труднее; от генералов требовали то, что требовалось от низших классов офицеров». Энгельгардт проводит неблагоприятное сравнение между распорядком дня российских офицеров и солдат и условиями, которые они все наблюдали за границей. Именно этой разницей он объяснил фундаментальное изменение мировоззрения: «Войска наши, быв долгое время в чужих краях и видя все государства во всей Европе управляемыми законами и конституциями… заразились духом времени»[789]. Сходным образом граф Ростопчин в письме А. Ф. Брокеру от 31 мая 1817 года отмечал, что либеральные устремления распространялись повсюду, включая Германию, и полагал, что Россия не сможет долго оставаться от них застрахованной:

Я пробыл две недели в Штутгарте и был свидетелем распущения депутатов, которые хотели прибрать к себе в руки управление королевством. Немцы на вольности и на бунтах совсем помешались, а французская революция с пламя перешла на ледник. Трудно ныне царствовать: народ узнал силу и употребляет во зло вольность. Посреди всеобщего увлечения и наша молодежь воспламенилась надеждою на светлую будущность, судила, рядила и либеральничала[790].

Аналогичный контраст был отмечен адъютантом Александра I генералом П. Д. Киселевым после его визита в Восточную Пруссию в 1818 году: «Много лет пройдет еще, пока цивилизация достигнет у нас до того, чтобы водворилось такое благосостояние во всех слоях общества»[791].

Однако всякое чувство триумфа в России от победы над Наполеоном сменилось разочарованием во внутренней и внешней политике правительства. В конце концов, в «эпоху упущенных возможностей» предпринимались лишь вялые попытки ограничить власть царя, побудившие советского историка Н. М. Дружинина дать следующую справедливую оценку: «В 1801–1820 годах российское самодержавие пыталось создать новую форму монархии, юридически ограничивающую абсолютизм, но фактически сохраняющую единоличную власть государя»[792].

Тем не менее даже самые слабые попытки достичь этой цели вызывали яростную оппозицию подавляющего консервативного большинства. Первый куратор Петербургского университета с 1819 года Д. П. Рунич видел в реформах начала царствования Александра I «введение конституционных мер» в российское управление. «Богатые помещики, имеющие крепостных, теряли голову при мысли, что конституция уничтожит крепостное право и что дворянство должно будет уступить шаг вперед плебеям. Недовольство высшего сословия было всеобъемлющим»[793]. Их неудовольствие усугублялось антифранцузской атмосферой, которая воцарилась после Тильзита. Сама идея реформ, все более ассоциирующаяся с Западом, теперь вызывала страх и замешательство. Как точно заметил Александр Мартин, «русские дворяне — от мелких провинциальных помещиков до императорской семьи — были озлоблены, озадачены и напуганы. Стало обычным считать, что Россия отличается от остальной Европы, что ее величие неотделимо от институтов абсолютизма и привилегий дворянам и что идеи реформ с Запада (особенно из Франции) были по своей сути нерусскими и испорчены ассоциациями с Французской революцией»[794].

Война 1812 года, однако, изменила Россию во всех смыслах, включая дворянство в столицах и провинциях, где их личное участие в формировании отрядов ополчения сыграло столь важную роль в разгроме французских захватчиков. Даже Наполеон, должно быть, был изумлен, узнав, что в течение десяти дней было зачислено 620 000 вооруженных людей, готовых выйти в поле в любой момент: «Что все русские дворяне, способные носить оружие, вооружились и миллионы золота принесены на алтарь отечества»[795]. В. Е. Якушкин писал, что надвигавшийся конфликт побудил людей к непосредственному участию в национальном деле, в котором они были не просто «слепыми орудиями, не пешками, а сознательными и одушевленными работниками»[796]. Один современник, Д. И. Завалишин, заявил: «Вне всякого сомнения, что в стремлениях к преобразованию государственного и общественного устройства для улучшения своего быта и возвышения народного достоинства <…> самый сильный толчок в последнее время дала война 1812 года и последующих годов». Завалишин добавляет, что успешное отражение Россией вторжения Наполеона было обусловлено «только самостоятельным действием и доблестью народа, независимо от правительства и даже как бы вопреки ему»[797].

Значимость воздействия 1812 года на русскую ментальность признавал и крупнейший радикальный литературный критик 1830–1840‐х годов В. Г. Белинский. Он описывал период с 1812 по 1815 год как «великую эпоху» для России, три года, которые «без преувеличения» ознаменовали величайший прогресс в ее истории со времен правления Петра I. Белинский не только связывал этот период с «внешним величием и блеском» страны, но и находил в нем «внутреннее преуспеяние в гражданственности и образовании». Белинский