#заяц_прозаек - Лариса Валентиновна Кириллина

— Мы слишком долго используем усилитель на минимальных настройках. Если так и дальше пойдет, следующий шансон за стеной нас убьет.

И я решаюсь:

— В пятницу я иду на дискотеку.

— Какую еще дискотеку? — мама ставит передо мной чашку. — Никуда ты не идешь. Твой шумоподавитель…

— Знаю. Но Фатя иначе не даст мне ни волоска. А у нее там что-то сильное, я чувствую. Я как увидел… Она же все время в хиджабе, и мне даже в голову не приходило, что она тоже может…

— Слушай, — вздыхает отец. Слова даются ему с трудом. — Я там наговорил тебе всякого. Ты это… Не ходи, в общем. Забудь. Я сам разберусь.

Я смотрю на покрытый испариной лоб отца и мне страшно. Если один пчеловод так нас истощил, что меня ждет на дискотеке?

— Нет, ты прав. Я слишком долго тянул. Я пойду. Ты же видел, я могу вынести больше, чем ты. Я моложе.

Мама качает головой.

— Возьми мой шумоподавитель, он поновее. И обещай, что вернешься сразу же, слышишь, сразу же, как только начнет кружиться голова?

В пятницу я надеваю свои лучшие джинсы и голубую рубашку навыпуск.

— В консерваторию, что ли, собрался? — смеется Ковальчук с последней парты. На нем свободные штаны и безразмерная цветастая майка. Волосы уложены гелем. Вероятно, он кажется себе модным. «А мне повезё-о-от, с тобой мне повезё-о-от», играет у меня в голове. Я поднимаю глаза на Фатю и подкручиваю ручку шумоподавителя.

— Значит, пришел, — говорит она перед актовым залом, где по полу уже плывут разноцветные круги от дискотечной лампы. Музыки еще нет, но в колонках что-то шуршит и щелкает. От волнения у меня потеют ладони.

— У тебя красивые волосы, — говорю я, глядя на ее хиджаб. Она звонко хохочет, и от ее смеха у меня сохнет во рту.

— Значит, Ковальчук не шутил, ты и правда помешан на волосах?

Она смешно выделяет «помешан», похоже имитируя манеру Ковальчука растягивать гласные.

К счастью, в этот момент включается музыка, и мне не приходится отвечать. Я сую руку в карман и выкручиваю шумоподавитель на полную. Тунц-тунц, тунц-тунц, — извергают колонки, и с каждой звуковой волной мою голову словно набивают ватой. Фатя берет меня за руку и тянет на танцпол.

Танцующих еще мало, и вокруг нас много места. Я пытаюсь сфокусироваться на чем-то одном, но перед глазами все плывет. Несколько тактов мне кажется, что стулья вдоль стен качаются из стороны в сторону, будто мы на корабле в штормящем море. Пол под ногами ровный на ощупь, но выглядит так, будто в нем тут и там образуются выпуклости и вмятины. Моей ладони касается прядь чьих-то взметнувшихся в танце волос, и по ушам бьет короткий всплеск Лунной сонаты. Голова у меня кружится так, что я едва стою на ногах.

— А ты смотри на меня, — Фатя берет мою вторую руку в свою. Ее глаза цвета слегка подгоревшего пирога смотрят прямо в мои. Я держусь за нее изо всех сил и фиксирую взгляд. На ее переносице маленькая горбинка, которую я раньше не замечал. Как я мог не обращать на нее внимания? Как я вообще сразу о ней не подумал? Она идеальный кандидат. Источник бесконечной энергии, которой не было у нас со времен бабушкиного Моцарта. Я хочу отнять руку и провести по ткани ее хиджаба, приблизить ладонь к ее волосам, но она не пускает. Угадала мое желание и качает головой. Шепчет одними губами:

— Еще рано.

Песня смолкает, и тут же начинается новая. «Ала-лала-лала-ала-лала-лалала-лала». Зал взрывается криками, и даже я узнаю «Холодок» группы Мэвл. Отец бы при первых же нотах упал замертво. Я чувствую, как легкие сдавливает жгутом, силюсь вдохнуть. Фатя тянет меня за руку, прижимает к себе и обнимает за плечи. Я чувствую запах ее духов, вдыхаю… Внезапно зал перед глазами перестает расплываться. Стулья возвращаются на место, пол выпрямляется. Голова больше не кажется набитым ватой мешком. Я в изумлении таращусь на Фатю. Она довольно улыбается.

— Получилось! — Она слегка отталкивает меня и кружится в танце. Воздух вокруг дрожит и мерцает, и я стою, завороженный. Или мне только кажется, что я стою? Мои ноги притопывают в такт, руки взмывают в воздух. И мы танцуем и танцуем, до самой последней песни, ни разу не присев отдохнуть.

Вечером на улице темно и морозно. Снег искрится в свете фонарей. Мы с Фатей идем по школьному двору, держась за руки, не решаясь заговорить.

— Что это было? — наконец спрашиваю я, дойдя до ворот.

— А ты так и не понял? — Фатя смеется. — Ну и дурак же ты.

Она останавливается и вытаскивает из-под хиджаба прядь.

Ария Каварадосси, — вдруг пронзает меня. Вот что там будет. Потому что это самая красивая музыка на свете. Кажется, я говорю это вслух, но Фатя не удивляется.

— Ну, смелее, — она берет мою руку и подносит к черной волнистой пряди. Кончики пальцев скользят по ней, и…

Внутри меня, как бутон, распускается Вальс Дождя Шопена. Дивный, магический, хрупкий. Кажется, коснешься — и рассыпется. Но радость узнавания быстро сменяется грустью.

Я замираю.

— Но как же так? Я думал… Я думал, нам хватит этого на несколько лет. А это… А это…

— Цветок-однодневка? — подсказывает Фатя. — Мама предупреждала, что вы, музыкальные, все тугодумы. Кроме ушей ничего использовать не умеете. Все вам надо показывать, да объяснять.

— Подожди, подожди, откуда твоя мама…?

Но прежде, чем я успеваю закончить вопрос, Фатя меня целует.

Ее губы мягкие, а дыхание пахнет малиновой жвачкой. Мне кажется, что мои легкие снова сдавило жгутом, и голова идет кругом. Фатя берет мою руку в свою и кладет мне на голову.

— Ну теперь-то ты чувствуешь?

И в этот момент меня накрывает. Мощная волна арии Каварадосси обрушивается на меня, словно цунами, пронзает каждую клеточку моего тела и разливается вокруг. Я тупо стою и смотрю на Фатю. Меня осеняет внезапная догадка.

— Ты одна из нас! Ты… ты… Ты танцуешь! Вот ты кто! Ты собираешь танцы. И я…

— Неплохой образец чечетки, — смеется Фатя. — Но я не могу его использовать. А свой собственный танец с тобой — могу.

Я снова запускаю руки в волосы, и ария Каварадосси вонзается в меня с новой силой. Я представляю себе отца, как он обрадуется, опустив в усилитель мой волос с внезапно прорезавшимся голосом. Как будет гордо рассказывать родственникам, что наконец-то нашел замену бабушкиному Моцарту.

— Но почему я раньше ничего не слышал? Я ведь миллион раз пробовал,