Покинутая царская семья. Царское Село – Тобольск – Екатеринбург. 1917—1918 - Сергей Владимирович Марков

Оказалось, что это обычный вечерний обход – поверка арестованных начальником тюрьмы. Господин в черной тужурке был сам начальник, а в военной форме – комиссар тюрьмы. Этот обход повторялся каждый день ровно в пять часов вечера. В полшестого раздался снова звонок, и в коридоре раздался крик:

– Кашу, парашу, кипяток!

Я понял, что будет раздаваться ужин, но значение второго слова было для меня непонятно, так как я слышал его впервые, это был, вероятно, специальный тюремный термин. Снова зазвенели ключи. По очереди стали выпускать из камер. Когда я вышел в коридор, я увидел посреди его два больших бака, один наполненный кашей из перловой крупы, а другой с горячей водой.

Ужин раздавали два арестанта. Мне выдали жестяной заржавленный бак, жестяную кружку и деревянную ложку. Раздатчики с любопытством разглядывали меня, в особенности их поразило то, что я был в штатском. Узнав, что у меня нет чайника, они с соболезнованием заметили, что без этого мне будет очень трудно. Получив кашу и полфунта солдатского черного хлеба, я намеревался уже идти в камеру, как надзиратель заметил мне:

– Парашу-то забыли!

Видя мое недоумение, он указал мне в конец коридора на стоявшие у входа в уборную высокие ведра с крышками, и тогда только я понял, в чем дело, и не преминул запастись этой необходимой принадлежностью.

Без четверти шесть в камере появился снова арестант, принесший мне ранее мешок и одеяло. На этот раз он осчастливил меня маленькой керосиновой лампочкой. Тюремный день кончился.

Начиналась ночь, которая продолжалась до пяти часов утра. За этот промежуток времени из камеры ни под каким видом не выпускали, в этом я убедился, когда возымел «буржуазный предрассудок» пойти помыться перед сном. Надзиратель сообщил мне, что для этого есть время до шести часов. Я осмотрел свою еду. Каша была совсем несъедобная, напоминала скверный клейстер и пахла какой-то затхлой гнилью. К ней я не притронулся и ограничился жеванием и пережевыванием хлеба. Отсутствие чайника сразу дало себя знать, так как, не говоря уже о чае, которого у меня не было, у меня не было даже простой питьевой воды.

Делать было нечего, и я, опустив свои нары, разложил сенник и, как был, сняв только пиджак и воротник, улегся спать, покрывшись сукном и своим долгополым пальто, которое благодаря своим размерам сослужило мне прекрасную службу, равно как и моя заячья шапка с наушниками, без которой, как оказалось, спать было невозможно, до того было голове холодно.

Несмотря на физическую, а главное, нравственную усталость, спать я не мог. Тишина стояла гробовая. Мне порою казалось, что я слышу биение собственного сердца. Только изредка в коридоре слышались шаги надзирателя…

После утомительной ночи наступило утро, начавшееся с выдачи кипятка и выпуска арестантов в уборную для утреннего туалета. Я все ожидал, что меня потребуют на допрос, но время шло, а за мной никто не приходил. Незадолго до обеда я вдруг услышал знакомый голос, кричавший:

– Камера номер 7, оправиться!

Загремел замок, и вскоре я услышал шаги перед моей дверью, кто-то сильно закашлялся, это был Соловьев. Я выждал несколько минут и также возымел желание выйти из камеры, думая встретиться с Соловьевым в уборной. Но моя уловка не удалась, меня выпустили только тогда, когда Борис Николаевич вернулся в свою камеру.

В уборной на подоконнике я сразу увидел опознавательный знак нашей организации, сложенный из бумаги, и таковой же на полу около стенки. Присмотревшись к стенке, испещренной различными надписями, чисто заборного характера, я увидел тот же знак, нарисованный карандашом, и под ним надпись на стене, которая, очевидно, была наскоро нацарапана: «Бруар выдал записку, больше ничего. Познакомились в Тюмени. Настаивайте…»

Дальше было неразборчиво и кончалось: «Поняли? Ответ».

Я уничтожил бумажки, затер подпись и подписал: «Понял». Что же говорить? Когда я очутился в камере, то почувствовал себя значительно бодрее и не таким одиноким. Эта маленькая связь с Борисом Николаевичем придала мне новые силы.

Вследствие сумбура, царившего в голове, не все для меня было ясно, хотя я и написал «понял». Что значило: «Познакомились в Тюмени»? Ведь мы были знакомы по Петербургу. В том, что Бруар выдал записку, у меня не было никаких сомнений. «Больше ничего» значило, что Бруару об организации и деятельности Соловьева ничего известно не было.

Дали обед, состоящий из супа-похлебки, вернее, грязной, вонючей воды с сырым картофелем, который мне пришлось, зажав нос, проглотить.

Повторилась утренняя история: сначала вышел из камеры Соловьев, а за ним я. На стене нацарапано было: «Вспомните театр, настаивайте на этом».

Мне сразу все сделалось ясным. Все мои сомнения рассеялись, и я только мог поразиться, насколько отшибло память у меня за последнее время. Вернувшись в камеру, я почувствовал новый прилив бодрости после этого напоминания. Как живая, встала передо мной картина нашего знакомства в театре, которому я так удивился. Неужели этому, казалось, нелепому случаю суждено сыграть роль? Я почувствовал почву под ногами, это был все же опорный пункт, за который можно будет держаться на допросе, если таковой будет.

Снова настал вечер. Снова неизменная «каша, параша и кипяток». От прогулки днем я отказался, но наблюдал Соловьева, в одиночестве ходившего в течение 15 минут по двору. На прогулку каждая камера выпускалась в отдельности, независимо от количества арестованных. За все послеобеденное время перед моими глазами в одиночку, парами и по 5–8 человек продефилировали все обитатели тюрьмы. Все это были, видимо, заправские арестанты в тюремном платье. Штатских было только двое, Соловьев и я.

После того как дверь моя на ночь захлопнулась, я еще раз с грустью убедился, что весь мой ужин состоит из бака холодной воды (каши я не взял) и куска черного хлеба, и мне стало очевидным, что долго с таким питанием мне не выдержать и ничего другого не остается, как попытаться попасть в тюремную больницу, где, быть может, питание получше. Я расковырял спичкой свое контуженное ухо, чтобы усилить процесс бывшего в нем воспаления и гноетечения, и решил закатить своему надзирателю припадок, якобы вызванный ушной болью.

Припадок разыграл я на славу. Я сам не знаю, как это я симулировал и невероятные судороги, и потрясающий нервный озноб, а в заключение и кровавую пену, шедшую изо рта.

Дежурный надзиратель до того перепугался, что дал тревожный звонок и совместно с явившимся надзирателем, дежурившим, видимо, по всей тюрьме, стал меня отпаивать водой и ставить холодный компресс на голову. Я после долгих их