Тезей (другой вариант перевода) - Мэри Рено

- Батюшки!.. Что думает наш Царь?!.. Один молоденький паренек, совсем один, против громадного быка в ярости!.. Ты должен вернуться назад и сказать ему, что ничего не выйдет из этого. Он-то не знает повадок скота, он других для этого нанимает!

- Царь знает меня. Я учился своему ремеслу на Крите, а этот бык как раз оттуда, поэтому я и приехал. Мать, можешь ты одолжить мне свою корову?

Бедняжка задрожала с ног до головы, челюсть у нее отвисла.

- Взять мою бедную Софрину, чтобы этот лютый зверь ее убил? Ведь у Великого Царя тысяча своих коров!

- Что ты! Он ее не убьет, - говорю, - не бойся. Она его успокоит. А если он обслужит ее - она принесет тебе лучшего теленка во всей Аттике, ты сможешь выручить за него целое состояние.

Она отошла к маленькому окошку, едва не плача и бормоча что-то.

- Будь добра, бабушка. Не ради меня - ради всех людей.

Она обернулась.

- Бедный мальчик! Бедный мальчик, ты рискуешь своей плотью, своей жизнью - что значит против этого моя корова?.. Возьми ее, сынок, и пусть Всематерь поможет тебе!

Я поцеловал ее. В этой иссохшей старушке было море юной свежей доброты - и это было добрым знамением, после старой Микалы.

- Я позабочусь о тебе перед Царем, мать, если только останусь жив. Клянусь своей головой. Скажи мне, как тебя зовут, и дай что-нибудь на чем пишут.

Она принесла мне из лавки затасканную восковую табличку. Я стер старые счета и написал: "Царь должен Гекалине трех коров, сто кувшинов сладкого вина и молодую сильную рабыню. Если я умру, афиняне должны послать в Дельфы и спросить Аполлона, как избрать нового царя. Тезей". Она глядела, как я пишу, и кивала головой: читать она конечно не умела.

- Сохрани это и благослови меня, мать. Мне пора идти.

Когда я уходил, уводя ее телку, то видел маленький яркий глаз в щели между ставнями.

Подарг отошел дальше... Я двигался к нему, когда увидел на пляже что-то слишком белое для дерева, выброшенного морем. Это было тело, почти нагое, я бросился бегом: на нем была форма Бычьего Двора.

Это была девчушка из моей команды, одна из афинских данниц. Она вышла против быка с большим достоинством, чем я: кроме бандажа надела золоченые сапоги и ручные ремни, и все свои драгоценности, и раскрасила лицо, как для арены... У нее была страшная рваная рана в боку и, наверно, разворочено всё нутро, но она была в сознании и узнала меня.

Я опустился на колени возле нее.

- Феба!.. Ну что это такое?.. Почему ты не дождалась меня, ведь вы не могли не знать, что я приду!..

- Тезей!.. - Лихорадочно блестевшие глаза блуждали, она с трудом дышала сквозь темную кровь, что сочилась изо рта. - Тезей!.. Филия умерла?

Я огляделся. Сначала увидел бычью сеть, а потом - еще одну девушку, наполовину в воде, куда ее забросили рога.

- Да, - сказал я. - Она умерла сразу.

Они были любовницами на Крите, в Бычьем Дворе это было принято...

Феба подняла руку и пощупала свою рану.

- Мне нужен топор, Тезей. Ты сможешь это сделать?

- Нет, родная моя, у меня ничего нет с собой. Но это уже недолго, потерпи. Возьми меня за руку.

Я думал, как я берег их в Лабиринте, тренировал их, ободрял, сам выступал вместо них, если им было тяжело, - и вот тебе!..

- Что так случилось... оно к лучшему... Мы вернулись слишком... гордыми... Наша родня нас ненавидела...

Так часто бывает с воинами: пока их раны не охладеют, они все говорят, говорят... - а потом угасают, как выгоревшая лампа. Она умолкла, тяжело дыша... Я погладил ей лоб, пот был липким.

- Мой отец... обозвал меня бесстыжей шлюхой... за то что... прыгала на нашем ... старом воле ... мальчишкам показать ... А Филия ... они ее посватали ... за лавочника ... Жирный, как свинья, на Крите мы бы его быку отдали, а они ... говорили, что она должна быть счастлива ... заполучить его ... после того как ... была фигляршей и жила ... напоказ....

- Им надо было сказать это мне, - сказал я. Но здесь не на кого было злиться, только умирающая и мертвая.

- Они нас ... звали ... мужененавистницами ... О, Тезей! Ведь ничего-ничего здесь не осталось ... как в Бычьем Дворе. Ни чести, ни ... вот мы ... и пошли...

Голова ее откинулась назад, и глаза закрылись, но она снова открыла их и, сжав мою руку, прошептала:

- Он бьет рогами вправо.

Душа ее вылетела с последним смертным вздохом, - рука выскользнула из моей, - я остался один.

Да, Бычьего Двора больше нет. Но, поднявшись на ноги, я увидел на грязной равнине громадную белую тушу, благородно-свирепого зверя, нюхающего ветер. Бычьего Двора больше не было, но бык еще оставался.

Я шел вдоль олив, пока не нашел старого толстого дерева, поближе к морю. Привязал там корову, длинную бычью привязь со скользящей петлей накрепко обмотал вокруг ствола... Потом залез на дерево и укрепил там сеть на двух ветвях - так, что она едва держалась... Теперь оставалось только призвать богов. Я выбрал Аполлона, раз уже критские быки ведут род от его священного стада, и пообещал ему этого, если он поможет мне его одолеть. А потом принялся за дело.

Подарг стоял ко мне задом и махал хвостом: гонял мух. Я лизнул палец, чтоб узнать направление ветра, - надеялся, что запах телки привлечет его, но бриз тянул с моря.

Вышел на прибрежный луг, ступая по шагу; под солнцем глина запеклась бугристой коркой - здесь не разбежишься... Мне не хотелось уходить от дерева слишком далеко; я подобрал пару камней, но они упали с большим недолетом. Пришлось выйти дальше - один со своей короткой тенью среди желтых цветов - и бросать снова... Камень едва не пролетел мимо, но попал, и он оглянулся через плечо. Я помахал рукой, чтобы привлечь его. Если он пойдет, то будет быстр, как боевая колесница... Он мотнул головой и хмуро глянул на меня, будто говоря: "Я отдыхаю. Будь благодарен и не испытывай меня". И отошел подальше.

У меня в ушах звучал плеск волны на пляже, и вместе с ним голос старой Микалы: "Не выпускай Быка из Моря!.." Но ведь его уже выпустили - и я должен его связать; в этом залог моей удачи на всю жизнь!.. Чего же я жду?

Я побежал прямо к нему до половины расстояния. Он наблюдал за мной, роя копытом... Я сунул два пальца в рот и громко просвистел сигнал фанфар, какой играют когда быка выпускают на арену.

Он насторожил уши; потом прочно оперся на передние ноги и опустил голову. Но не бросился. Он говорил так ясно, будто словами: "Ну что ж, плясун! Если ты знаешь игру - почему ты так далеко? Подходи, малыш, подходи... И попляши со мной, возьми быка за рога!"

В нем была мудрость зверей, в которых вселяются боги; я должен был заранее знать, что он втянет меня в Бычью Пляску... Я поднял руку - как на арене в Кносе - и приветствовал его салютом капитана.

Было непривычно не слышать криков с трибун. "Подожди, - думаю, - будет еще непривычнее не иметь команды..." Это меня рассмешило: один на арене не может ничего, если бог не вдохнет в него безумия.

Его копыто скребнуло землю... И он двинулся вперед - быстрый, как я его и помнил.

На арене нет ничего ценнее, чем совет умирающего. Зная, что он бьет вправо, я чуть подался влево, чтоб оказаться напротив, и ухватился за испачканные и покрашенные рога. Мозоли Бычьего Двора сошли с моих пальцев и ладоней, но руки сохранили силу и цепкость. Я взлетел на него - стойка на плече - и почувствовал, что мой вес для него - привычное дело. Мы поняли друг друга, и я знал что он мне рад: он был здесь вдали от дома, в чужой стране, где люди били и собаки кусали его, - его, священного сына Солнца, привыкшего к царскому почтению!.. Вес, касание, хватка плясуна - всё это было родное, оно утешало его и помогало ему прийти в себя.

Только Бычьей Пляской мог я завлечь его туда, куда мне было нужно, потому я сам стал своей командой. Это было самое последнее и самое лучшее выступление Тезея-афинянина, капитана Журавлей; в Марафоне я работал один перед богами и мертвыми.

Когда я спрыгивал с быка, некому было подстраховать меня или отвлечь его. Но он был так же непривычен к этому, как и я, и соображал медленнее это меня и спасало. Я уклонялся, когда он поворачивался ко мне, обходил его, чтобы встретить, и прыгал снова и снова, всё время двигаясь к своему дереву. Ладони уже были сбиты в кровь, руки начали дрожать от усталости... Я снова собрался для прыжка и думал: "На этот раз он почувствует мою дрожь, на следующий - убьет"... Но он глядел мимо меня и нюхал воздух, - а потом побежал к дереву. Телка нежно замычала и подняла свой желтый хвост.

Всё тело болело как одна сплошная рана, и я не двигался, стараясь отдышаться, пока не увидел, что он забыл обо мне. Тогда я подкрался к нему, закинул петлю на его заднюю ногу и забрался на дерево.

Поначалу он не почувствовал пут - ему было не до того, - потом стал дергать и рвать, так что дерево затряслось. Ствол был в два обхвата и простоял не меньше сотни лет, но я думал - он его выворотит; мне пришлось цепляться как мартышке, чтобы не свалиться вместе с сучьями и птичьими гнездами.

Однако веревка держалась, и в конце концов он устал. Его и раньше ловили на пастбищах Крита, и больших огорчений это не приносило... Он успокоился, и я набросил на него сеть.