Аистов-цвет - Агата Фёдоровна Турчинская

отозвался один комиссарик Кароль Варга, который прибыл сюда из Будапешта с красногвардейцами: «Ворон ворону глаз не выклюет, если сойдутся. Нам будут выкалывать. Так помните, хлопцы, нам надо обороняться и отбивать это черное воронье, что слетелось со всех сторон клевать нашу революцию».

— Золтан! Ты упомянул Кароля Варгу. Если это тот, которого я знаю, кто в партию меня привел, с кем мы простились в Будапеште, когда я уезжал сюда, и кто стал мне навек другом, то на мою печаль, что я сестру потерял и убитого товарища в Тисе увидел, и на ту первую радость, что я здесь встретил тебя, еще и другая мне, как радуга, объявляется. Золтан! Где бы я мог повидать Кароля Варгу?

— Мы, Юрко, прибыли, чтоб чехи остановили здесь свой скорый бег. Кто им перегородил дорогу под Чопом, кто? Мы, красные воины, наша русинская бригада. И стоим здесь, чтобы наши могли в порядке отойти из Берегова и Мукачева. Там и Кароль остался с частью своих вояк. А где сейчас будет, не знаю.

Бои под Чопом не утихали. Уже здесь я увидел бронепоезд с будапештскими красногвардейцами, о которых рассказывал Золтан Коваши. Он появлялся то тут, то там, как стальная надежда. Но Кароля на нем не было видно. Вот уже девятый день наш батальон не отходил ни на шаг с того места, где стоял. Против нас наступал не батальон, а чешские полки, с пушками и минометами. А у нас были только старые императорские ружья и не у каждого — ручные гранаты. Чехам и румынам гнала оружие Антанта, а мы своего еще не успели сработать.

А весна все ярче зеленила травкой просторы вокруг. И так эта росистая травка искрилась — как наша охота биться, сломить врага. А в каждой росинке, Уленька, я видел твои глаза, они светили мне и придавали силы. В твои глаза я мог бы посмотреть и на карточке, где я стоял возле тебя в форме донского казака. Она была при мне. Но в боях не часто удается это сделать. Бывало, по нескольку раз на день мы ходили в атаку, а после нее мертвые от усталости лежали на мокрой траве. Но зато и вражеских трупов немало положили на весеннем поле под Чопом. Хоть силой нам было не сравниться с врагами.

Но для революции мы были сила, и она не хотела напрасно нас губить. И когда из Берегова и Мукачева красные вывезли все, что надо было взять, чтоб не осталось врагам, пришел и нам приказ отойти.

Чехам и румынам хотелось бы поскорее сжать кольцо и не дать нам выйти. И мы эту их хитрость разгадали и продержали врага под Чопом десять дней. И это вселяло в нас веру, что мы сможем еще пойти и вперед.

Много значит для бойца это слово: «Вперед!» Но нам пришел приказ отходить. И когда мы уже стали переходить Тису, чтобы свернуть потом на Мишкольц, эта дорога нашего отступления разверзлась передо мной, как рана.

Наверно, то же чувствовал и каждый наш боец. Отступаем… Ведь нет на войне более тяжкой муки.

Свет словно вдруг померк передо мной. А ведь светило солнце, пели птицы и весна выходила нам навстречу, как принаряженная невеста. И с чего это она так славно расцветилась, если у нас такое несчастье, такая боль на душе, если мы губим то, что добыли? И вот в минуту моей печали, сразу же, как сошли мы с парома на Тисе, услышал я голос Кароля:

— Юрко! С горем поля не перейдешь. Вижу, вижу, как ты потемнел сердцем. А нам еще идти и идти. Похоже, что надежда на победу отходит от тебя, возможно ли это? Ну, отступаем, потому что другого выхода нет. Но власть в Будапеште наша. И она же в Киеве и в Москве. Значит, будет и на Карпатах.

Много значит услышать в такую минуту свежий, уверенный голос потерянного друга. А возле него стоит и другой мой товарищ, Янош Баклай. И он сказал мне:

— И вот опять нас трое. Это большая радость, Юрко, найти друг друга в такой каше. А мы нашли. Первый раз это было в Будапеште, а теперь над нашей Тисой. Так давайте все трое напьемся из нее водицы, если у нас такая радость.

Мы поцеловались и припали к той волне на память о нашей встрече.

— Мы опять глядим друг другу в глаза, а Лариона с нами никогда уже не будет.

Замутил я радость такими словами. Но разве мог я смолчать об этом? И я рассказал, какую он принял смерть.

— И тело его, может быть, еще плывет где-то по Тисе…

— Тело его, Юрко, мы отдали земле, за которую он положил жизнь, — ответил мне Кароль. — Такой печалью отмечена была наша с Яношем встреча за Севлюшем. Там мы и похоронили этих мучеников.

— Вы, вы похоронили его?

— Похоронили, Юрко. Волна Тисы больше его не колышет, не плывет мертвый Ларион под открытым небом, а твоя земля, как родная, его обняла.

И мне от этих слов стало легче, словно я Лариону поставил памятник. Теперь я знаю: есть на земле его могила и зовет нас вернуться к ней. И разве это не сбудется? Какое же это счастье — опять почувствовать прикосновение веры!

— А запомнили вы, хлопцы, ту могилу?

— Как не запомнить. Знаем, знаем, где мы ее выкопали. И она говорит нам: оружие из рук не выпускать. Видишь, где я стою, — продолжал Янош Баклай. — И не справил, Юрко, я свою свадьбу, потому что главное было — не выпускать из рук оружие. Слушай, как было. Только добрался я до Бычкова и Рахова, сразу же начали подступать румыны. И я сказал своей Магдушке: «Некогда нам сейчас, моя косичка, свадебную песню петь. Веду хлопцев туда, где сливаются ручейки в большую реку. И мы вольемся таким ручейком. А из этого всего большая вода получится». Не один я, Юрко, пришел, не один. Вон мои хлопцы. И все уже при оружии. А твоя сестричка Василинка с Магдушкой осталась. Обе долго провожали нас на горных тропах и приказали без свободы не возвращаться.

Так мы беседовали, пока шла переправа через Тису. Такие были у меня две радости на дороге, по которой мы отступали на Мишкольц.

XII

Все ярче, краснее говорила на своем языке весна по тем дорогам, где мы отходили.

Будто хотела развеселить нас, сказать, что и революция наша еще сможет так