Аистов-цвет - Агата Фёдоровна Турчинская

А ему с хохотом отвечали:

— Мы его выбьем из тебя, выбьем! — и били дальше.

Но меня только провели мимо этого побоища, чтобы я видел, чтобы знал: не это, а худшее меня ожидает.

Уленька моя! Не наслушался я тебя, не насмотрелся — и вот, не последний ли час мой шагает со мной? Уже нам не закукует кукушка, не скажу я тебе о своей любви. А когда я упаду, чтобы не подняться больше, то знай: я, мы все стояли тут, чтобы от тебя отвести удары Антанты, на себя принять. И умирали за то, чтобы легче было тебе бороть своих врагов. И я верю, вы их поборете. С этой верой и буду умирать. До последней минуты и даже перед самой смертью жизнь дает человеку какую-то радость. А мне сейчас эту веру.

И вот пригнали меня румынские басурманы пред очи одного офицера, на лице которого было написано: «Каждый петух на своей навозной куче пан». А этот офицер в такой же австрийской форме, как я, и он венгр, и я у него служил в императорской армии. И того офицера мы с Яношем Баклаем видели в Будапеште в высоких палатах в восемнадцатом году, когда там добивались своих денег.

А в четырнадцатом году так было, что я выхватил его из огня на поле боя. И он, выходит, был сначала за революцию, а теперь уже бьет ее.

И вот я стою перед этим изменником и хочу ему сказать: «Если бы я тогда был умнее, не стал бы тебя спасать. А я-то думал тогда: как же нам воевать дальше без нашего офицера? А теперь, выходит, ты меня будешь убивать».

Смотрим пока друг на друга, и я думаю: «Захочет он меня узнать или нет?» Я хоть и узнал, да пока не признаюсь. А где-то поблизости под нами, в темнице должно быть, пытают людей. Страшные крики доносятся до моих ушей.

— Как же это так вышло, Юрко Бочар, что ты здесь? — наконец выцеживает он.

— И я над этим задумываюсь, как это могло статься, что офицер венгерской революционной армии будет меня уничтожать.

Вот так мы начали разговор, ведем бой глазами, изучаем друг друга.

— А твой Бела Кун жидам продался и большевикам. И мы его покинули. Вся Сейкельская дивизия отступилась от него. А ты, выходит, еще за него бился?

Надежда на жизнь все больше теплится в моем сердце. Надежда… Ведь когда оставляют нас все человеческие чувства и последняя радость, последнее горе уже покидают сердце, надежда все равно отходит последней. И я стал думать, как бы мне, не теряя своей чести, схитрить и спастись.

Но в глазах этого офицера, этого изменника горела жестокость и говорила мне, что он сделает со мной все, что ему велит его черная совесть. Потому что нет худшего люда на войне, чем предатели. Но я вызывающе, без страха смотрел на него и, словно играя словами, ответил:

— По вашей вере выходит, можно было поступить, как вы поступили. А по моей — нет. А что держит солдата на войне, если не вера? Когда-то и у нас с вами была одна, когда мы за Франца-Иосифа стояли. И не к добру получилось, что теперь мы не заодно. Видите, как стою я перед вами.

— А ты хочешь лежать? Будешь, будешь, и притом скоро, — начал кричать он на меня. Встал из-за стола, скомандовал, как когда-то командовал нами, а часовым возле дверей процедил: «А с этим я сам сведу наши счеты» — и повел, повел в направлении Тисы.

«Это уже мой последний час», — выстукивало в моей голове, а в сердце все еще не угасала надежда на жизнь. И словно бросала свои проблески в густую темень ночи.

Земля уже успела всосать в себя большую воду, что вступала на ее лоно после дождей. И эту вернувшуюся к ней твердость я почувствовал под ногами и в сердце, как бледный блеск надежды на жизнь. Но гнетущее молчание офицера, который шел неотступно за мной, говорило, что выстрел каждую минуту может пробить мою голову.

И уже возле самой реки офицер процедил:

— Сейчас я расплачусь с тобой. Иди, иди, псина, со своей верой домой. Падай! — И выстрелил.

Я упал, но был живой. А когда встал и оглянулся, того офицера возле меня уже не было! Вот и получается, что человеческое победило. В эту темную апрельскую ночь он по-рыцарски расплатился со мной за то, что в четырнадцатом году я спас его от смерти или от плена.

Я живой и чувствую: холод прохватывает мое тело, а мокрые ноги теплеют от ходьбы. И опять, Уленька моя, я иду, иду к тебе. А ты в эту минуту для меня — это те, кто, наверно, еще держит оборону возле мостов в Королеве. Я должен идти им на помощь. Но помню, что советовал мне петроградский матросик сделать со звездочкой, которую ты мне подарила, если бы я дошел до фронта под Харьковом, а там бы были враги. Сейчас я ведь тоже не знаю, что меня может встретить впереди, и опять прячу твою звездочку. Заворачиваю ее в землю из могилы Юлины, а землица эта — в твоем платочке. И платочек этот теперь будто роднит нас всех. Говорят: чтоб гриб найти и то надо иметь счастье. А я в который уже раз стоял над своей могилой, а вот живу, выходит, счастливый я. И держу я это счастье вместе со звездочкой в платочке.

Это не беда, что вода пересекает мою дорогу, что все широкие луга над Тисой, все Красное поле, как его называют, стало сейчас болотом. Я выйду на дорогу и обойду его, девушка моя. А мысль, что дорога эта опасна, что мне надо беречься, обращает мою счастливую минуту в гнев. И я опять им наполнен до конца, как Красное поле весенними водами, и уже не счастье мое ведет меня к тебе, а гнев, гнев на подлую Антанту, что науськала на нас румын, хочет перерезать все пути к тебе, задушить нашу революцию.

А каково сейчас тем, кто подставлял свою грудь на мостах под Королевом? Не там ли где-то, Уленька, и твой брат Ларион?

Спрашиваю тебя, словно должен услышать твой голос…

Рассвет застал меня еще возле Тисы, она была здесь полноводная, широкая. Бледное небо, словно истомленное непогодой, вздохнуло на востоке светлым проблеском. Но взор мой тянулся через широкую воду в ту сторону, где за селом Кирвой туманилось Королево,