Роб Рой - Вальтер Скотт

Те, кто первыми приблизились на расстояние выстрела к бедному Эндрю, не стали утруждать себя попытками оказать помощь в его щекотливом положении: нацелившись в него из длинноствольных испанских ружей, они очень недвусмысленно дали ему понять, что он должен во что бы то ни стало сойти вниз и сдаться на их милость — или его изрешетят пулями, как полковую мишень для учебной стрельбы. Побуждаемый такой страшной угрозой к рискованному предприятию, Эндрю Ферсервис больше не мог колебаться: поставленный перед выбором между неминуемой гибелью и тою, что казалась не столь неизбежной, он предпочел последнюю и начал спускаться с утеса, цепляясь за плющ, за дубовые пни и выступы камней; при этом он в лихорадочной тревоге ни разу не упустил случая, когда его рука оказывалась свободной, протянуть ее с мольбой к собравшимся внизу джентльменам в пледах, как бы заклиная их не спускать взведенных курков. Словом, бедняга, подгоняемый противоречивыми чувствами, со страху благополучно совершил свой спуск с роковой скалы, на что его могла подвигнуть — я в том глубоко убежден — только угроза немедленной смерти. Неуклюжие движения Эндрю очень забавляли следивших снизу горцев, и, пока он спускался, они выстрелили раза два — конечно, не с целью ранить его, а только чтобы еще больше позабавиться его безмерным ужасом и подстегнуть его проворство.

Наконец он достиг твердой и сравнительно ровной земли, или, вернее сказать, растянулся во всю длину на земле, так как у него в последнюю минуту подогнулись колени. Но горцы, стоявшие в ожидании, снова поставили его на ноги и, прежде чем он встал, успели отобрать у него не только содержимое его карманов, но также парик, шляпу, кафтан, чулки и башмаки. Это было проделано с такой удивительной быстротой, что мой слуга, упав на спину прилично одетым, осанистым городским лакеем, встал раскоряченным, ощипанным, плешивым, жалким вороньим пугалом. Не обращая внимания на боль, испытываемую его незащищенными пятками от соприкосновения с острыми камнями, по которым его гнали, обнаружившие Эндрю горцы продолжали волочить его вниз к дороге через все препятствия, встававшие на пути.

Пока они спускались, мистер Джарви и я попали в поле зрения зорких, как у рыси, глаз, и тотчас же шестеро вооруженных молодцов окружили нас, подняв к нашим лицам и горлу острия своих кинжалов и мечей и почти вплотную наставив на нас заряженные пистолеты. Сопротивляться было бы чистым безумием, тем более что у нас не было никакого оружия. Поэтому мы покорились своей судьбе, и те, кто помогали нам совершить туалет, довольно невежливо принялись приводить нас в такое же «незамаскированное состояние» (говоря словами Лира), какое представляла собой беспёрая двуногая тварь — Эндрю Ферсервис, который стоял в нескольких ярдах от нас и трясся от страха и холода. Счастливая случайность спасла нас, однако, от этой крайности, ибо только я отдал свой шейный платок (великолепный «стейнкэрк», скажу мимоходом, с богатой вышивкой), а бэйли — свой куцый кафтан, как появился Дугал и дело приняло другой оборот. Настойчивыми увещаниями, руганью и угрозами (если судить о тоне его слов по силе жестикуляции) он принудил разбойников, как ни было им это обидно, не только приостановить грабеж, но и вернуть по принадлежности уже присвоенную добычу. Он вырвал мой платок у завладевшего им молодца и в своем усердии восстановителя порядка обмотал его вокруг моей шеи с убийственной энергией, пробудившей во мне подозрение, что, проживая в Глазго, он был не только помощником тюремщика, но, должно быть, учился заодно ремеслу палача. Мистеру Джарви он накинул на плечи остатки его кафтана, и, так как с большой дороги к нам стекались толпами горцы, он пошел вперед, приказав остальным оказать нам, и в особенности бэйли, необходимую помощь, чтобы мы могли совершить спуск сравнительно легко и благополучно.

Но Эндрю Ферсервис тщетно надрывал легкие, умоляя Дугала взять и его под свое покровительство или хотя бы своим заступничеством обеспечить ему возвращение башмаков.

— Чего там! — сказал в ответ Дугал. — Ты, я думаю, не из благородных. Твои деды, как я понимаю, ходили босые!

И, предоставив Эндрю неторопливо следовать за нами, — точнее говоря, настолько неторопливо, насколько угодно было окружавшей его толпе, — он быстро привел нас вниз на тропу, где разыгралось сражение, и поспешил представить как добавочных пленников предводительнице горцев.

Итак, нас поволокли к ней, причем Дугал дрался, боролся, вопил, точно его обидели больше всех, и отстранял угрозами и пинками каждого, кто пытался проявить больше усердия в нашем пленении, чем проявлял он сам. Наконец мы предстали перед героиней дня, которая своим видом — так же, как и дикие, причудливые и воинственные фигуры, окружавшие нас, — признаюсь, внушала мне сильные опасения. Я не знаю, действительно ли Елена Мак-Грегор вмешалась лично в битву (впоследствии меня убеждали в обратном), но пятна крови у нее на лбу, на ладонях, на обнаженных по локоть руках и на клинке меча, который она все еще держала в руке, ее горевшее огнем лицо и спутанные пряди иссиня-черных волос, выбившихся из-под красной шапки с пером, — все наводило на мысль, что она приняла непосредственное участие в сражении. Ее пронзительные черные глаза, все ее лицо выражало торжество победы и гордое сознание свершенной мести. Но ничего кровожадного или жестокого не было в ее облике; и она напомнила мне, когда улеглось первое волнение встречи, изображения библейских героинь, виденные мною в католических церквах во Франции. Правда, она не обладала красотой Юдифи, и черты ее не были отмечены той вдохновенностью, какую придают художники Деборе или жене Кенита Хебера, к чьим ногам склонился могучий притеснитель Израиля, пребывавший в языческом Харошефе, и пал, и лег бездыханный. Но все же горевший в ней восторг придавал ее лицу и осанке какое-то дикое величие, сближавшее ее с образами тех чудесных мастеров, которые явили нашим взорам героинь Священного писания.

Я стоял в растерянности, не зная, как начать разговор с такой необыкновенной женщиной, когда мистер Джарви, разбив лед вступительным покашливанием (нас слишком быстро вели на аудиенцию, и у него опять началась одышка), обратился к Елене Мак-Грегор в таких выражениях:

— Ух, ух! (И снова, и так далее.) Я очень рад счастливому случаю (дрожь в его голосе жестоко противоречила тому ударению, какое он сделал на слове «счастливому»)… счастливой возможности, — продолжал он, стараясь придать эпитету более естественную интонацию, — пожелать доброго утра жене моего сородича Робина… Ух, ух! Как живете? (Он разговорился и овладел уже своей обычной бойкой манерой, фамильярной и самоуверенной.) Как вам жилось все это время? Вы меня, конечно, забыли, миссис, Мак-Грегор Кэмбел, вашего кузена, ух, ух! Но вы помните, верно, моего отца, декана Никола Джарви с Соляного Рынка в Глазго? Чистейший был человек, почтеннейший и всегда уважал вас и вашу семью. Итак, как я уже сказал вам, я чрезвычайно рад встрече с миссис Мак-Грегор Кэмбел, супругой моего сородича. Я позволил бы себе вольность приветствовать вас по-родственному, если б ваши молодцы не скрутили мне так больно руки; и, сказать вам правду, Божескую и судейскую, вам, пожалуй, не мешало бы умыться, перед тем как выйти к своим друзьям.

Развязность этого вступления плохо соответствовала приподнятому состоянию духа той особы, к которой оно было обращено, — женщины, только что одержавшей победу в опасной схватке, а теперь приступившей к вынесению смертных приговоров.

— Кто ты такой, — сказала она, — что смеешь притязать на родство с Мак-Грегором, хотя не носишь его цветов и не говоришь на его языке? Кто ты такой? Речь и повадка у тебя как у собаки, а норовишь лечь подле оленя.

— Не знаю, — продолжал неустрашимый бэйли, — может быть, вам и не разъясняли никогда, в каком мы с вами родстве, кузина, но это родство не тайна, и можно его доказать. Моя мать, Элспет Мак-Фарлен, была женой моего отца, декана Никола Джарви (упокой Господь их обоих! ). Элспет была дочерью Парлена Мак-Фарлена из Шилинга на Лох-Слое. А Парлен Мак-Фарлен, как может засвидетельствовать его ныне здравствующая дочь Мэгги Мак-Фарлен, иначе Мак-Наб, вышедшая замуж за Дункана Мак-Наба из Стакавраллахана, состоял с вашим супругом, Робином Мак-Грегором, не больше и не меньше как в четвертой степени родства, ибо…

Но воительница подсекла генеалогическое древо, спросив высокомерно:

— Неужели бурному потоку признавать родство с жалкой струйкой воды, отведенной от него прибрежными жителями на низкие домашние нужды?

— Вы правы, уважаемая родственница, — сказал бэйли, — но, тем не менее, ручей был бы рад получить обратно воду из мельничной запруды среди лета, когда заблестит на солнце белая галька. Я отлично знаю, что вы, горцы, ни в грош не ставите нас, жителей Глазго, за наш язык и одежду; но каждый говорит на своем родном языке, которому его обучили в раннем детстве; и было бы смешно смотреть, если бы я, с моим толстым пузом, облачился в куцый кафтанчик горца и надел чулки до колен, подражая вашим голенастым молодцам. Мало того, любезная родственница, — продолжал он, не обращая внимания ни на знаки, которыми Дугал как бы призывал его к молчанию, ни на жесты нетерпения, вызванные у амазонки его болтовней, — вам следует помнить: самого короля нужда приводит иногда к дверям торговца. И я, как ни высоко вы чтите вашего мужа (и должны чтить: так положено каждой жене, в Писании на это указано), — как ни высоко чтите вы его, говорю я, все же вы должны признать, что я оказал Робу кое-какие услуги; уж я не поминаю жемчужного ожерелья, которое я прислал вам к свадьбе, когда Роб был еще честным скотоводом, делал дела и не водил компании с ворами и разбойниками, нарушая мир в королевстве и разоружая королевских солдат.