Василий Шуйский - Вячеслав Козляков

После двухнедельного пребывания в королевской ставке под Смоленском князей Шуйских ждала скорбная дорога «в Литву». Домой вернется только младший из братьев, князь Иван Иванович Шуйский. 15 (25) ноября 1610 года, согласно записи в дневнике похода под Смоленск короля Сигизмунда III, было решено переправить князей Шуйских в Могилев и Гродно: «Всех троих Шуйских: царя Василия, гетмана Димитрия и дворецкого Московского двора Ивана выслали из королевского лагеря в Могилев»[507]. Автор «Повести о победах Московского государства» сообщал подробности того, как увозили князей Шуйских «в Литву». Дата отправки из королевского лагеря совпала с началом Рождественского поста, и все, как князья Шуйские, так и окружающие, не могли не соотнести значимое церковное событие с тем, что происходило у них на глазах. Князей Шуйских, оказывается, решили везти в стругах (так лучше можно было обеспечить их безопасность). Недалеко от смоленского Троицкого монастыря, где на время разместили князей Шуйских, находилась Кловская пристань. Автор «Повести…» писал: «Полский же король Жихимонт повеле суды на них преизготовити, руским людем повеле всем без оружия быти и за многою сторожею, с великим опасением повеле на Дънепр в суды вести благочестиваго государя царя и великаго князя Василия Ивановича. Смольяне же тогда, видевше государя своего ведома от иноверных, в велицей печали бывше, много слезно от сердца безутешно рыдающе и недоумевающеся, что сотворити и како государю своему в толицей беде помощи, понеже бо и сами в руках иноверных и без оружия. Аще бы было у них оружие, то бы не могли в толицей беде видети государя своего и живы быти». С этого момента и далее Василий Шуйский тоже не раз прольет слезы, переживая превратности своей судьбы.

На самой грани ставшего уже неизбежным отъезда «царя Василья» из Московского государства что-то сдвинулась в сердцах его бывших подданных. Те, кто еще недавно проклинал и винил князей Шуйских во всех бедах, готовы были снова поддержать их в падении. Но, увы, оказалось поздно, и этот позор выдачи царя в плен королю Речи Посполитой, воевавшему под Смоленском, останется навсегда. Преданный всеми князь Василий Шуйский даже в этом подневольном состоянии нашел утешение для своей гордости. Когда его сажали на струг, он запел слова из молебна, «певаемого во время брани против супостатов, находящих на ны». Именно так должны были прочесть провожавшие царя смоленские жители слова хорошо известного им ирмоса (молебной песни): «Он же, государь, яко незлобивый агнец, идяше, на страны позираше и, видев своих людей, слезы испущаше. Сед же в насад и воспет Богу песнь своими царскими усты, ирмос 8 гласу: „И векую мя отринул еси от лица Твоего, свете незаходимый, и покрыла мя есть чужая тьма, окаяннаго. Но обрати мя, и к свету заповедей Твоих пути моя направити молю Ти ся“»[508]. Мученическая участь царя Василия чем дальше, тем больше делала его жертвой, а не виновником переживаемых обстоятельств самой тяжелой годины Смутного времени.

Триумф короля Сигизмунда III

1611 год стал самым удачливым для всего царствования короля Сигизмунда III. Никогда ранее он не достигал того всеобщего обожания и восхищения, с которыми подданные встретили пленение московского царя Василия Шуйского и взятие Смоленска. Разгром давнего врага — «москвы», чья столица тоже оказались в руках поляков и литовцев, — воодушевлял Речь Посполитую. Все эти знаменательные события оказались связанными еще и с переносом столицы из Кракова в Варшаву. Если в Вавельском дворце в Кракове король Сигизмунд III постоянно находился в окружении мятежной шляхты, то в варшавском дворце он сам становился хозяином положения. В Вильно и Варшаве возвращавшегося из двухлетнего московского похода монарха Речи Посполитой ждал сплошной парад панегиристов. Придворный художник Томмазо Долабелла начал работу над впечатляющими полотнами, где грандиозная фигура короля Сигизмунда III на коне, в национальном польском костюме и с булавой попирала поверженный труп москвича, как Георгий Победоносец — змея[509]. На другом варианте картины смоленского триумфа король Сигизмунд III переодет уже в западноевропейский костюм, он доминирует над всем на этом огромных размеров полотне и заслоняет собою виднеющиеся в отдалении башни Смоленска. В углу нарисована теряющаяся на его фоне группа людей в русских одеждах, на которой, вероятно, изображен сам московский царь Василий Шуйский с братьями[510].

Победителей, вроде бы, не судят. Но на самом деле, как было уже тогда ясно лучшим советникам Сигизмунда III в московских делах — гетману Станиславу Жолкевскому и велижскому старосте Александру Госевскому, король, прельстившись воинскими лаврами под Смоленском, упустил саму Москву. А обе страны — Московское государство и Речь Посполитая — утратили невероятный шанс изменить ход истории на востоке Европы. Все объяснялось прежде всего личными амбициями короля Сигизмунда III. Как только он получил сведения о договоре своего гетмана с московскими боярами о призвании королевича Владислава на русский престол, он заговорил о желании самому стать московским царем. У гетмана Жолкевского, по его собственному признанию, хватило ума не афишировать королевские требования, которые могли привести к одному — потере любой поддержки польско-литовских кандидатур на русский трон со стороны московских бояр. Однако король, побуждаемый своими ближайшими советниками под Смоленском, только укреплялся в своем желании. Гетман Станислав Жолкевский убедился в этом, когда увидел холодный прием в королевской ставке. Так была оплачена служба того, кто привез королю победу над Московией и — в качестве главного трофея — плененного русского царя Василия Шуйского. Ничего не поняли Сигизмунд III и его сенаторы, когда столкнулись с непреклонной позицией русских послов митрополита Филарета и боярина князя Василия Васильевича Голицына. Это в Москве удалось склонить всеми правдами и неправдами, пожалованиями и подкупом нескольких бояр и временщиков, которые были согласны поцеловать крест кому угодно, не то что своему благодетелю — польскому королю. Руководители же русского посольства, представлявшие самые первые рода русского боярства (об этом сам гетман Станислав Жолкевский слишком предусмотрительно позаботился), отказывались действовать вопреки наказу, полученному «от всех чинов Московского государства» (а не одной Боярской думы), и приносить присягу королю Сигизмунду III. Точно так же внутри осажденного Смоленска в конце 1610 года были готовы открыть ворота и кончить дело миром, если бы не настойчивое (точнее, даже навязчивое) стремление заставить их присягать одновременно и королю, и королевичу, чтобы те вместе взошли на русский трон.