Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Ни один из мемуаристов не упоминает о том, что публичные чтения Есениным своих стихов в предреволюционные годы способствовали популярности «последнего Леля». Частушки в его исполнении пользовались куда большим успехом. Да и выходил он на эстрадные подмостки не так уж часто. Впервые Есенин дал волю и своему темпераменту, и своему артистизму весной восемнадцатого, после переезда в Москву. «В тот вечер, – вспоминал поэт-футурист С. Д. Спасский, – он читал “Инонию”… низким, собранным, твердым голосом. Рука выбрасывалась вперед, рассекая воздух короткими ударами. Все лицо стало жестким, угрожающим. Он обвинял и требовал ответа. Отрывистый взмах головы, весь корпус наклоняется вбок и вдруг выпрямляется, как на пружине. – “И тебе говорю я, Америка, отколотая половина земли…” – он выдвигается вперед, вытянув руку над чем-то, лежащим перед ним, – “страшись по морям безверия железные пускать корабли!” Глаза сосредоточенные и сверкающие. “…Пророк Есенин Сергей”. Кажется, погрохатывает гроза, разбрасывая острые молнии. И все это происходит на маленьком шатком диванчике, с которого он не встает, создавая впечатление величия и грозной торжественности только незначительными перемещениями своего упругого, будто наэлектризованного тела. И окружающие подчиняются не только силе стихов, но силе личности, так резко и неоспоримо выступающей из общего ряда».

Пробовал Есенин сыграть (в формате театра одного актера) и только что написанные (декабрь 1919 – январь-февраль 1920) «Кобыльи корабли», правда, полукамерно, на малой сцене, в «Стойле», но «в прицел» не попал. Аудитория (ухом) схватывала лишь фрагменты – целое не доходило. Есенин расстроился, но по размышлении сообразил: сложные тексты пишутся для глаза, для восприятия на слух нужна более простая и четкая походка стиха. Первой простой вещью, в которой ему наконец-то удалось разрешить долго не решавшуюся задачу: как бы научиться писать об общем всём так, чтобы и себя не терять, и быть понятным широкой публике, – был «Хулиган»:

Дождик мокрыми метлами чистит

Ивняковый помет по лугам.

Плюйся, ветер, охапками листьев, —

Я такой же, как ты, хулиган.

Я люблю, когда синие чащи,

Как с тяжелой походкой волы,

Животами, листвой хрипящими,

По коленкам марают стволы.

Есенин, конечно, предполагал, что эти эффектные, хотя и очень простые стихи должны понравиться публике. Восторженная реакция на устное исполнение «Хулигана» превзошла самые смелые ожидания. Галина Бениславская вспоминает: «1920 год. Осень. Суд над имажинистами. Большой зал Консерватории. Холодно и не топлено. Зал молодой, оживленный… Нас целая компания, пришли потому, что сам Брюсов, председатель. А я и Яна (ближайшая подруга Г. Б. – А. М. ) – еще и голос Шершеневича послушать, очень нам нравился тогда его голос. Суд начинается. Выступают от разных групп. Неоклассики, акмеисты, символисты – им же имя легион… Подсудимые переговариваются, что-то жуют, смеются… Слово предоставляется подсудимым. Кто и что говорил, не помню. Даже скучно стало… Вдруг выходит… мальчишка… короткая нараспашку оленья куртка, руки в карманах брюк и совершенно золотые волосы…

Плюйся, ветер, охапками листьев!

Я такой же, как ты, хулиган.

Он весь стихия… озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха… Что случилось после его чтения – трудно передать. Все вдруг повскакивали с мест и бросились к эстраде, к нему. Ему не только кричали, его молили: “Почитайте еще что-нибудь…” Опомнившись, я увидела, что я тоже у самой эстрады». Закрепляя успех, Есенин продолжил тему «Исповедью хулигана», но при этом уже в 1919-м, едва первый снегопад облагородил изуродованную «злым октябрем» землю, написал нежнейшее лирическое стихотворение, и по настроению, и по технике исполнения решительно не соответствующее ни гневу и ярости «хулиганского диптиха», ни тому «веселому шуму», если иметь в виду «пространство быта», среди которого, как свидетельствует хроника его жизни, поэт прожил свой тысяча девятьсот девятнадцатый:

Душа грустит о небесах,

Она нездешних нив жилица.

Люблю, когда на деревах

Огонь зеленый шевелится.

То сучья золотых стволов

Как свечи, теплятся пред тайной,

И расцветают звезды слов

На их листве первоначальной.

Понятен мне земли глагол,

Но не стряхну я муку эту,

Как отразивший в водах дол

Вдруг в небе ставшую комету.

Та к кони не стряхнут хвостами

В хребты их пьющую луну…

О, если б прорасти глазами,

Как эти листья, в глубину.

Можно, конечно, истолковать нежнейшие эти стихи как лунную вариацию на выпавший из метафорических орнаментов «Пантократора» космический мотив. Последняя из поэм библейского цикла и это коротенькое четырехстрофное стихотворение связаны не только «струением» и «переструением» фигуральностей: солнце – луна – звезды – кометы в их отношениях с глаголами земли, – но и единством места и времени их создания. Но это будет упрощенное и упрощающее истолкование. «Земли глагол» слишком властно рифмуется здесь с державинским, предсмертным: «Глагол времен, металла звон…», чтобы на их смысловой перекличке не задержать внимание. Втянут в «круг лунного вращения» есенинский Пугачев: он, как и лирический герой воздушной вариации, не может стряхнуть муку нездешней души («Под душой так же падаешь, как под ношей»).

Забегая вперед, отметим: из двух процитированных вещей, созданных в самом конце 1919 года, через несколько лет, как куст из почки, проклюнутся две самые читаемые книги Есенина. Из «Хулигана» – книга Черной Жабы, «Москва кабацкая», из снежной миниатюры – книга Белой Розы, «Стихи 25 года», лейтмотив которой – струение и переструение образа снега:

«Снежная замять дробится и колется»,

«Синий туман. Снеговое раздолье»,

«Плачет метель, как цыганская скрипка»,

«Снежная равнина, белая луна»,

«Свищет ветер, серебряный ветер в шелковом шелесте снежного шума».

Правда, «Хулигана» в состав «Москвы кабацкой» Есенин не включил. Видимо, потому, что текст не соответствовал ее «климатическому стилю». Лирический герой этого стихотворения хотя и «хулиганствует», но не в тесном пространстве городского кабака. И тем не менее даже А. К. Воронский, критик умный и к Есенину расположенный, считал эту вещь не только поэтизацией хулиганства, но и прологом к «Москве кабацкой». К поэтизации «ресторанного хулиганства» внутренний сюжет самого популярного из прижизненных сборников Есенина не сводится. И все же, когда в «Анне Снегиной» автор называет героя поэмы, фактически своего двойника, «знаменитым поэтом», ссылаясь на стихи «про кабацкую Русь» (хотя действие «Анны…» начинается в первое послефевральское лето, когда Есенин ничего похожего на кабацкие стихи не писал и не издавал), это и не натяжка, и не преувеличение. В годы нэпа «Москву кабацкую» читает чуть ли не вся Россия – «от красноармейца до белогвардейца». Вот как объяснил этот феномен один из самых проницательных современников поэта: «Всякая завершившаяся успехом революция есть перестройка не только внешних форм, но и переустройство психики. Совершенно естественно, что эти операции сопровождаются определенным чувством боли, которую лучше всего охарактеризовать как боль перестройки и которая ощущается всеми слоями общества. Есенин за всех сказал об этом мучительном и неизбежном чувстве, которое он испытал во всей полноте, и вот за это его любят если не все, то столь многие».