Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

А вечером —

Откуда-то из Замоскворечья —

Привезут розовые кони

Зари

Другое небо.

К тому же новый друг Толя куда ловчее, чем безалаберный и разбросанный Есенин, устраивал и свои личные житейские дела. Это доказывало даже качество его служебного места – внушительный размер письменного стола и вид из окна: угол Тверской и Моховой. В том положении, в каком после закрытия «Знамени труда» очутился Есенин, деловитость возможного кандидата в напарники была фактором немаловажным. И все-таки могучий сей аргумент запустит свои жернова лишь несколько месяцев спустя. Да и весной 1919-го он переедет на Петровку, где квартирует Мариенгоф, не из последней нужды. Не из ванной комнаты Морозовского особняка, где на него, пришляка и нахлебника, неприязненно косятся законные населенцы, а из вполне комфортабельного по тем временам двухкомнатного номера в гостинице «Люкс». Короче, воленс-ноленс, а придется признать: высекла искру и раздула ее в пламя дружеских чувств к возлюбленному Толе если и корысть, то отнюдь не сугубо материальная. Вадим Шершеневич не уточняет, когда именно и с каким предложением после его выступления в Политехническом, где он говорил о «нерожденном имажинизме», к нему подошел Мариенгоф. Но судя по контексту, подошел потому, что, ознакомившись с «Ключами Марии», посчитал эту работу достаточной в качестве теоретической основы имажинизма. У самого Анатолия Борисовича ничего основополагающего, что помогло бы нерожденному имажинизму родиться и уродиться, кроме набора имажей, в ту пору не было. Однако он, видимо, считал, что к появлению этого основополагающего труда и он, что называется, руку приложил. И, в какой-то мере, не без некоторого основания. Есенин, как это с ним бывало в момент крайней одержимости неотвязной и ухватистой идеей, наверняка излагал свои соображения на сей счет не только Устинову, но и Мариенгофу. И я вовсе не исключаю, что и эти короткие, на ходу собеседования, как и размен чувств и мыслей с Георгием Устиновым и Николаем Бухариным, помогли ему и додумать, и прояснить как теорию органической фигуральности русского языка, так и ключи к своей собственной поэтике. Во всяком случае, уехав, вскоре после знакомства с «милым Толей», в Константиново, Есенин занимался почти исключительно «Ключами». А когда в конце 1919-го появилась возможность их опубликовать, посвятил книжечку Мариенгофу. То, что «имажинирование» было для Есенина философией, а для новонайденного друга – коллекционированием затейливых имажей, пока, видимо, не кажется ему уж очень важным. Комфортная для Есенина расстановка сил (внутренняя установка на двойственный союз) и усложнилась, и напряглась только после того, как (по инициативе Мариенгофа) к двум юным метафористам присоединится экс-футурист Вадим Шершеневич. Посредственный, без харизмы поэт (из всего им написанного в памяти народной осталось одно двустишие: «Мне бы только любви немножечко да десятка два папирос», модное в двадцатые годы), но опытный и эрудированный литератор, Шершеневич сразу же поставил полумальчишескую игру в имажи на солидные «практические» рельсы. Учредил Великий Орден Имажинистов при «Ассоциации вольнодумцев». Его же стараниями было найдено доходное, то есть общедоступное и общеизвестное место для запроектированного Мариенгофом литературного кафе. В самом центре столицы – на Тверской. Сын известного всей Москве профессора права Г. Б. Шершеневича, учредившего (еще до революции) именные стипендии для неимущих студентов народного университета им. Шанявского, Вадим Габриэлович куда лучше своих молодых коллег ориентировался в лабиринтах московского литературного и окололитературного быта. Недаром в середине двадцатых его изберут председателем московского отделения Союза поэтов.

Как уже упоминалось, «Стойло Пегаса» открылось для посетителей в конце октября 1919 года и спустя некоторое время стало приносить небольшой, но верный доход, на который, и опять же по предложению Шершеневича, «вольнодумцы» и основали издательство «Имажинисты». Он же был вдохновителем и постановщиком не слишком приглядной акции, с помощью которой новообразовавшаяся «Ассоциация вольнодумцев» решила привлечь к себе внимание и москвичей, и прессы. «Счастье, – иронизировал Есенин, – есть ловкость ума и рук». Чего-чего, а в ловкости ума магистрам Великого Ордена не откажешь. В ночь с 27 на 28 мая 1919 года Шершеневич, Мариенгоф, Кусиков и Есенин, вооружившись «хорошей» (трудносмываемой) краской, расписали стены Страстного монастыря богохульствами собственного сочинения. Затея, несмотря на глупость и дурновкусие, оказалась успешной. Уже утром площадь была запружена возмущенным народом. Не промолчала и пресса. «Вечерние Известия Моссовета» опубликовали, правда, анонимно, заметку с весьма показательным по прозорливости названием: «Хулиганство или провокация?» Не промолчали и «Известия ВЦИК». Монастырь был женским, монашенки собственными силами смыть следы безобразия не сумели. На помощь пришла милиция, и к вечеру следующего дня от ночного рукоприкладства мнимых хулиганов к святыням остались лишь грязные пятна на фасаде. Православная Москва не жалела ругательств. Ругань вела за собой славу, дурную, но славу. Довольные успехом, те же действующие лица, дабы закрепить достигнутый уровень известности, осуществили еще одну не столь кощунственную, но не менее громкую провокацию. Присвоили, с помощью специально заказанных табличек, свои имена центральным улицам Москвы.

После открытия «Стойла Пегаса» коллективные «хулиганские» вылазки на чужие территории прекратились. Имажинисты занялись возделыванием собственного «садка искусств». От черной работы по налаживанию кооперативного хозяйства Есенин, за неспособностью к ней, был освобожден. Ему отводилась роль «Божьей дудки», на звук которой и должна была стекаться в кафе платежеспособная публика. Начало функционировать и издательство. Мариенгоф и Шершеневич утроили предпринимательскую активность. Есенин (поначалу) отнесся к книгоиздательской стороне деятельности коллег с прохладцей, его книги по-прежнему выходили под маркой «МТАХС». На плохой, хуже некуда, бумаге и крошечными тиражами, но выходили. Хоть это ничего и не меняло в его творческой судьбе. А вот с открытием «Стойла» ситуация переменилась. Уже через месяц слухи о том, что в новом кафе на Тверской, бывшем «Боме», потрясающе читает потрясающий поэт, зашелестели по всей Москве. От желающих убедиться в их достоверности отбоя не было. А это крепче, чем деньги, привязывало поэта к «Стойлу Пегаса». Впервые в жизни у него появилась настоящая, своя, аудитория – не оценивающая, а сочувствующая и сопереживающая.