Большая земля - Надежда Чертова

— Вы всего-то про нее еще не знаете. С Надеждой Поветьевой поговорите иль с Гончаровым…

Николай словно бы захлебнулся и смолк.

Приглохшее горе поднялось в нем с неодолимой силой. «Не дожила… взглянула бы вот сейчас… Как ведь это любила — поле, солнце…» — проносилось у него в голове, и каждая мысль, как острый нож, колола в самое сердце. Вытерев лоб рукавом, он опамятовался.

— Дня через два поспеет третье поле, у Тихонова родника, — сказал он секретарю.

— Добре, — быстро откликнулся Сапрыкин.

— Только бы МТС не подвела: нам нынче один «Натик» выделили.

— Знаю. Не подведет.

Между ними завязался обычный деловой разговор — о семенах, о тягле, о севе.

А трактор дошел уже до конца и, напряженно рокоча, стал поворачивать. Старики тесной кучкой стояли посреди поля. Озабоченно пробежала Даша Бахарева в старенькой шубейке, в грязных большущих сапогах — и все-таки стройная и красивая.

— Спешит, — объяснил Николай. — У нас нынче выпуск трактористов. На площади перед школой пробу сдавать будут.

— Разве у вас есть машина?

Николай в замешательстве почесал в затылке — нечаянно, до времени выдал чужую тайну. Зимой, пока шли занятия, Даша со своими курсантами терпеливо рыскала по тракторным бригадам, ходила в МТС и «вымазживала» запчасти. В конце концов им удалось собрать из учебной «развалюхи» действующий трактор. Николай смотрел на эту затею с сомнением и пуще огня боялся, как бы МТС не приняла всерьез «новый» трактор и не обидела колхоз машинами.

— Пыхтелка, — старательно уверял он теперь Сапрыкина. — По площади в крайнем случае поползет, а чтобы пахать на нем, куда-а! До поля не дойдет.

Сапрыкин, отлично понявший хитрую уловку председателя, засмеялся и одобрительно сказал:

— Дельная инициатива! А ты, Николай Силантьич, не бойся. Так и скажи: учебная машина учету не подлежит.

— Это уж так: не подлежит, — согласился Николай, смекая про себя: «У Даши ничего из рук не валилось. Кто знает, может, та пыхтелка и запашет десяток-другой гектаров?»

С поля, несколько приподнятого над степью, отчетливо виднелась Утевка: тесно сгрудившиеся избы, бурые соломенные крыши, журавли колодцев, вонзившиеся в небо, путаные каракули огородных плетней. Над всем этим ярко желтела новая железная крыша на бывшем дегтевском пятистеннике, в котором жили, росли, мечтали вернуться в родной город ленинградские ребятишки.

Трактор Степы Ремнева уполз на дальний конец гона, и его рокотание стало доноситься глухо. Старики ушли с поля, свернув на боковую тропу. Теперь они брели гуськом, взмахивая своими подожками. Впереди шагал Павел Васильевич.

— Ему у нас завсегда почет, — сказал Николай и тепло улыбнулся. Он приложил ладонь к глазам, всмотрелся в широкий темнеющий большак и озабоченно прибавил: — Не то съездить к Тихонову роднику? Вы, Иван Васильевич, в район сейчас?

— Нет. Я не тороплюсь. Едем вместе.

— Ну что ж, — обрадовался Николай. — Тогда малость покурим, Иван Васильич… Сейчас ребятишки здесь будут.

Кивком головы он показал на стайку детей, бегущих по большаку.

— Впереди вон дочка моя… Завтрак несет.

— Ну, ну, поглядим, какая у тебя дочка! — улыбнулся Сапрыкин и раскрыл портсигар, протянув его Логунову.

— Чего там: мала еще.

Николай взял папиросу и стал нашаривать в кармане коробок со спичками.

Если бы он поднял глаза, его удивила бы горестная усмешка, что прошла, словно судорога, по худому лицу Ивана Васильевича. Здесь, в степном районе, удаленном от фронтовых бурь, никто не знал, что семья секретаря райкома погибла от вражеской бомбы: когда придет день мира, Ивану Сапрыкину некого будет разыскивать на разоренных землях войны.

Молчи о своем горе, человек! Вот наступила третья за войну рабочая весна. За нею придет тяжелое, страдное лето.

Секретарь райкома вздохнул и, показывая на длинноногую девочку, бегущую прямо на Логунова, тихо спросил:

— Твоя?

— Моя! — так же тихо отозвался тот.

Ганя заметно вытянулась и повзрослела в первый же месяц, прожитый без бабушки. Надолго, может быть, на всю жизнь запомнила она мать, онемевшую возле гроба бабушки.

— Ты привопи, так заведено, — советовали ей женщины.

Мать только прикусывала губу и глухо говорила:

— Не могу… не буду. В груди у меня все запеклось. А вечером, когда в избе остались только отец, мать да Ганюшка, она услышала в темноте, как плачет отец. Мать тихонько приговаривала: «Поплачь, Николя, поплачь», а отец тяжело метался по постели и не то икал, не то захлебывался, словно в горле у него застрял горюч камень.

Ганюшка подумала тогда, что в доме у них, наверное, уже не будет такого ладного, доброго покоя, как при бабушке.

Но день проходил за днем, отец и мать работали с утра до вечера, Ганюшка бегала в школу, управлялась в избе, а к ночи беспамятно валилась в постель.

Горе мало-помалу уложилось в сердце, стало отдаляться: ребячья память коротка. К тому же весна нагрянула так внезапно, улица наполнилась таким звонким шумом ручьев и ребячьим гамом, что ноги сами выносили Ганюшку наружу, и она прыгала, озорничала, смеялась вместе с подружками.

Нынче Наталья разбудила ее чуть не с петухами и строго-настрого велела, нигде не задерживаясь, отнести завтрак отцу. Ганюшка все-таки завернула за подружкой, Варей, а та непременно захотела прихватить еще одну девочку. И уж совсем некстати за этой третьей девочкой, веснушчатой, светловолосой Леной, увязалась маленькая ее сестренка, Клавка. Девочки «не принимали» Клавку, и маленькая обиженно плелась сзади, мрачно шмыгая носом.

Три подружки учились в четвертом классе и этой весной первый раз в жизни сдавали экзамены. Теперь они немножко важничали. Хлопот с этими экзаменами по горло: не только ведь за себя отвечаешь по пионерской линии, но и за весь отряд. Об этом они разговаривали, пока маленькая сзади не запищала.

Веснушчатая Лена обернулась и с досадой крикнула:

— Ох, горюшко ты мое! — Всплеснув руками, она как-то по-особенному кисло сложила губы: так говорила и так морщилась ее мать, и Лена ей подражала. — Куда-а тебя несет, богово дите? Вот стадо гонят, бык тебя и забрухает, рога у него во какие!

Маленькая зажмурилась и заревела уже во весь голос.

— Ну поглядите на нее, люди добрые! — опять по-матерински запела Лена. — Назад прогнать — заплутается, с нами — далеко… Вот назола!

Ганюшка поставила свою крынку на землю, подбежала, наклонилась над маленькой.

— Ничего не назола, — дружелюбно сказала она и быстро вытерла девчушке нос и тугие щеки.

Та раскрыла голубые мокрые глаза и уставилась на Ганю.

— Правда, Клава, не назола?

Маленькая с готовностью кивнула толстой, обвязанной головой.

— Мы возьмем тебя за ручки — вот так. Лена, берись слева! А быка не пустим. Правда, Клава?

Девочки пошли вчетвером. Маленькой приходилось трусить рысцой, но она терпела: мать постоянно таскала ее вот так за руку и даже не оглядывалась, не смотрела, поспевает ли Клава на своих коротеньких ножках.

Девочки шли прямо на солнце, еще не высокое, но уже разлившее по степи широкий и чистый утренний свет. Длинная дорога, далекий, в прозрачном мареве, горизонт, полянки сухого полынка — все было заткано солнечным светом и как бы текло и сияло. Девочки невольно щурили глаза, хотелось смеяться — просто так, ни с того ни с сего, и прыгать на одной ноге. А мысли об экзаменах, хлопотах и огорчениях вылетели из головы, словно бы растворились в этом голубом воздухе.

— Споем, что ли?! — крикнула Ганюшка, блестя круглыми синими глазами. — Споем, девочки!

И, не дожидаясь согласия, запела песню, которую в Утевке много раз слышали по радио и уже начинали повторять:

Славой бессмертной покроемВ битвах свои имена.Только отважным героямРадость победы дана…

Не меняя сурового выражения лица, Варя тотчас же подладилась к ней. Веснушчатая Лена с удивлением глянула на Ганюшку — она не знала, что Логунова умеет петь так хорошо, — потом вытерла губы и запела сама, ловко и точно выводя гибкую втору:

Смелый к победе стремится,Смелым дорога вперед.Смелого пуля боится,Смелого штык не берет!

Так они шли и пели под высоким весенним небом — три подружки и с ними косолапенькая Клава. Никто на свете не мог бы сказать, как сложится жизнь у синеглазой Ганюшки, у веснушчатой Лены, у смуглой Вари и у малышки Клавы.

Но ведь для них светило сейчас это щедрое солнце, для них страдала, радовалась, слагала свои песни старая крестьянка Авдотья Логунова. А жизнь их вся еще лежала впереди, как эта солнечная, широко раскинувшаяся степь.

~~~

Надпись на внутренней стороне обложки книги