Мечников - Семен Резник

И когда приходили к нему за помощью, он забывал, что «его хата с краю»: пускал в ход все свои связи, использовал свой авторитет ученого, даже деньгами одаривал неимущих, благо Поповка благодаря умелому управляющему давала хотя и скромный, но твердый доход.

Л. Горовиц-Власова вспоминала, как она в 1896 году приехала в Париж поступать на медицинский факультет. Иностранцев в вузы старались не принимать, и у девушки не было иного выхода, как обратиться к Мечникову.

Илья Ильич тут же сел писать декану факультета, но признался, что еще не освоил «всех тонкостей французского эпистолярного языка», и позвал на помощь одного из своих учеников-французов. Разгорелся спор, так как Мечников «с жаром отстаивал некоторые из выражений своей редакции», но, наконец, письмо было составлено.

Отказать девушке после этого не решились, но и не спешили зачислить ее на факультет. Занятия уже начались, а она пребывала в неизвестности. Неожиданно ее вызвал декан и, улыбаясь, сказал:

— Ну что ж, если профессор Мечников не может поехать с вами в Лион, придется нам принять вас.

Оказалось, Мечников послал еще одно письмо декану, в котором писал, что ввиду юного возраста девушки он принял над ней «опекунство», а поехать с нею в Лион или другой город не может…

О его доброте знали многие и нередко злоупотребляли ею.

«Еще больше, чем Ваши знания, — писал Эмиль Ру своему другу, — к Вам привлекает Ваша доброта. Кто из нас ее не испытывал? Я видел трогательные доказательства ее много раз, когда Вы ухаживали за мной, как за ребенком. Вам так приятно оказать услугу, что Вы благодарны тем, кому ее оказали… Не дать для Вас так тяжело, что Вы предпочитаете лучше быть обманутым, чем отказать».

К нему приходили знакомые и знакомые знакомых; приходили с рекомендательными письмами и без рекомендательных писем; приходили врачи и ученые из разных стран; приходили больные и родственники больных — просили устроить на лечение; приходили студенты — особенно много из России, — просили, как и Горовиц-Власова, помочь поступить в высшее учебное заведение. И если требовалась его помощь, он в любой момент готов был оторваться от рукописи или микроскопа, хотя, как писал один из посетивших его журналистов, «каждое новое изыскание, новое открытие радует его гораздо живее, доставляет ему несравненно большее удовольствие, чем любителю парижской жизни — квинтэссенции вавилонских наслаждений».

Этьен Бюрне, один из ближайших учеников Мечникова, называл его лабораторию «новым типом учреждения», «центром европейской науки». «Несколько квадратных метров лаборатории Мечникова, — писал Бюрне, — представляли на самом деле одну из вершин Европы, свободное пространство, живую клетку, обладавшую защитными свойствами, иммунитетом против предрассудков, самодовольства, самоуспокоенности, эгоизма и обмана».

Эту несколько высокопарную характеристику нельзя, однако, считать преувеличенной. Ру называл лабораторию Мечникова «самой жизненной в нашем доме», куда «толпами стекаются желающие работать». Он говорил, что Мечников зажег в институте «очаг, свет которого виден издалека»; именно в его лаборатории «обсуждается очередное событие в бактериологии; сюда приходят посмотреть интересный опыт; здесь исследователь ищет мысль, которая вывела бы его из затруднения».

«Именно к Вам, — писал Ру своему другу, — обращаются с просьбой проверить только что подмеченное явление; с Вами делятся открытием, которое часто не переживает Вашей критики; и, наконец, так как Вы все читаете, то каждый и обращается к Вам за нужной справкой, с просьбой сообщить содержание только что появившейся статьи, которую сам не прочтет».

Мечников не только все читал; он обладал способностью запоминать все важное из прочитанного.

Ежедневно в институт поступало множество научных журналов; Мечников, по воспоминаниям А. М. Безредки, прямо в передней «набрасывался на них, немилосердно разрывал обложки и, лихорадочно пробежав оглавления, умел останавливаться, руководимый особым чутьем, на статье, которая представляла действительно интерес».

Нередко он тут же прочитывал заинтересовавшую его статью; несмотря на протесты библиотекаря, уносил всю кипу журналов в свой кабинет и прочитывал еще раз, с карандашом в руках. Этого было достаточно, чтобы через много лет безошибочно назвать фамилию автора, номер журнала, год издания… «При этом, — вспоминал Безредка, — не без некоторого кокетства, И[лья] И[льич] иногда прибавлял к своему указанию, что статья должна начинаться справа или слева, сверху или снизу страницы». Его близорукие глаза были удивительно цепкими. Если ему надо было запомнить имя или дату, он записывал их на клочке бумаги, который тут же разрывал и выбрасывал. «Раз имя или число были запечатлены на его сетчатке, — пояснял Безредка, — он более их не забывал».

Откровенный и словоохотливый, остроумный и увлеченный, он служил в институте неким «центром всеобщего тяготения». Если где-нибудь во дворе собиралась кучка людей, можно было не сомневаться, что в середине ее стоит Мечников.

К сожалению, от работы его отрывали не только просители.

Однажды в лабораторию пришел какой-то врач из Америки и на вопрос, что ему угодно, ответил, что хочет «посмотреть на великого Мечникова». Илья Ильич быстро выскользнул из кабинета и, капризно скривив рот, прокричал работавшему в другой комнате Безредке:

— Александр Михайлович! Уберите от меня этого американского болвана!

С годами, по мере того как росла популярность Мечникова, такого рода посетители появлялись все чаще. Он отводил душу по воскресеньям: «посетителям» было невдомек, что ученый и выходные дни проводит в лаборатории.

Илья Ильич чувствовал себя счастливым, когда мог без помех предаваться своим занятиям: неудивительно поэтому, что он по три года не бывал в театре и даже не знал, есть ли в Париже опера.

Впрочем, его страсть к музыке была уже не так сильна, как в молодости.

Он вообще во многом изменился.

Стал менее импульсивен, менее нервен, менее «чувствителен к крайним ощущениям», говоря словами Ольги Николаевны. Потому-то музыка не доставляла ему теперь столько радости, как прежде; но зато грохот, скрежет, лай собак, мяуканье дерущихся кошек не причиняли ему теперь острых страданий… Кушанья, к которым он пристрастился еще в детские годы, не доставляли теперь ему особого удовольствия; но зато он и не мучился, когда надо было принять горькую микстуру… Истинное наслаждение он получал теперь от впечатлений «нейтральных». Он полюбил тишину. Полюбил простую еду: хлеб и чистую воду. Он не искал теперь живописных мест, и если ради Ольги Николаевны уезжал иногда вместе с нею отдохнуть в Швейцарию, то редко высиживал там больше двух недель: скучал по лаборатории. Но теперь он «несказанно наслаждался видом зеленеющей травки, распускающихся почек вокруг него; первые шаги, улыбка ребенка приводили его в восторг и делали счастливым». Илья Ильич говорил, что у него развился «инстинкт дедушки». Сознательно лишив себя радостей отцовства, он с особенным удовольствием крестил детей чуть ли не у всех друзей и знакомых и отчаянно баловал крестников.