Том 12. Пьесы 1908-1915 - Максим Горький

Верочка. Да… я ничего не понимаю…

Нина. Но вы должны понять, что эта авантюристка угрожает вашим интересам…

Верочка. Мне? Моим интересам?

Нина. Да, конечно! Ведь если она вотрётся в доверие Никона Васильевича, заберёт его в руки… тогда ваше будущее…

Верочка. Какое мне дело до этого?

Нина. Но — как же? Вы девушка, вам нужно выйти замуж, для этого необходимо приданое…

Верочка. Нина Аркадьевна, мне ничего не нужно. Мне нужно уйти отсюда… Вы говорите, кто-то за кем-то охотится. Здесь все охотятся друг за другом, а — жизни нет.

Нина. Вы, конечно, понимаете, что я говорю вполне бескорыстно…

Верочка. Только Яков Сергеич — один он…

Нина. Ах, он глуп.

Верочка. Нет, неправда! Он — слепой, потому что честный.

Нина. Поверьте мне, это — дурак и болтун.

Верочка (возмущённо). Это прекр[асный] человек.

Нина. Вы увлекаетесь им, — да?

Верочка. Да!

Нина. О, боже мой! Но, милая моя, это смешно!

Верочка. Пусть будет смешно…

Букеев (входит). Что — смешно?

(Верочка поспешно уходит.)

Букеев. Что такое? Чего она убежала?

(Жан на террасе прячется за дверь.)

Нина. Я с ней беседовала о Якове Сергеиче.

Букеев. Да. Ну, так что же?

Нина. Мне кажется, она увлекается немножко…

Букеев (кивая на дверь Богомолова). Им?

Нина. Да.

Букеев. Гм… (Задумался.) А — он?

Нина. Что?

Букеев. Он тоже увлекается Верой?

Нина. Вам это интересно?

Букеев. Нет… но…

Нина. Но?

Букеев. Всё-таки — племянница, родственница…

Нина. Это ли интересует вас?

Букеев. А что ж ещё?

Нина. Может быть, нечто другое? Или — некто другой?

Букеев. Ну… кто — другой?

Жан (с террасы, озабоченно). Вы не видели учёного, а?

Букеев. Нет.

Жан. В какую щель земли провалился он?

Нина (подозр[ительно]). Зачем вам его?

Жан. Там пришли с работ.

Нина. Вы где были сейчас?

Жан. Я? Везде! Ника, надо бы, дорогой мой, решить вопрос о плотине для пруда и о барражах в овраг, а? Наш водопроводчик очень беспокоится…

Нина. Вы будете говорить о делах?

Жан. Немножко.

Нина. Тогда я уйду…

Букеев. Чего же тут решать? Пусть строит.

Жан (дождавшись ухода Нины). Вовремя я пришёл?

Букеев. Что?

Жан. Она, кажется, начинала кислый разговор?

Букеев. Похоже. Скучная женщина. Да, так пускай строит… что ж…

Жан. Ничего не нужно строить, — к чему тебе вся эта канитель с водой, если ты решил продать имение? Ведь у тебя цель — удержать здесь его жену, и только для этого затеял ты орошение и всю чепуху?

Букеев. Ну, не совсем для этого. С водой за имение дороже дадут.

Жан. На кой тебе чёрт — деньги!

Букеев. Денег мне не нужно, это верно.

Жан. Вот видишь! Уговаривайся с нею и махай за границу…

Букеев (расхаживая). С ней так нельзя… нельзя, брат!

Жан. Отчего? Почему?

Букеев. Ты не понимаешь. Я, брат, серьёзно влюбился… кажется…

Жан. Когда ж ты влюблялся несерьёзно?

Букеев. Ты сам говорил, что последняя женщина — как сороковой медведь…

Жан. Мало ли что я говорю! А ты — не верь. Я, брат, не хуже водопроводчика могу говорить на все темы, потому что я человек вдохновенный и фантастический. Водопроводчик говорит, что жизнь есть непрерывное движение и все мы несчастны, потому что не чувствуем этого, а всё стараемся остановить движение, уцепившись за что-нибудь, укрепив себя…

Букеев (задумчиво). Опоздал я укрепиться.

Жан (не слушая его). Это он верно говорит. Пускай всё движется, дело и мысли. Я не знаю, что сделаю завтра, но сегодня я хочу хорошо пожить…

(Ладыгин и Богомолов с террасы.)

Ладыгин. Ну и ветер!

Жан. Стремление, движение…

Богомолов (с досадой). Дядя Жан, когда же привезут бетонные трубы?

Жан. Едут трубы!

Богомолов. Послушайте, — это не годится! Мы тратим бесполезно такую массу времени и денег… Никон Васильевич, — вы бы распорядились построже.

Букеев (кивая на Жана). Это вот всё он…

Богомолов. За два месяца с лишком мы ничего не сделали… Если на днях не будет труб, я должен буду прекр[атить] бурение…

Жан. Беспок[ойный] вы человек, Яков Сергеич!

Богомолов. Да вы поймите — скоро пойдёт вода.

Жан. И прекрасно.

Богомолов. Вы шутите?

Букеев. Ты бы, Жан, того… в самом деле…

Ладыгин. Хорошо бы чаю выпить!

Жан. Сейчас распоряжусь…

Богомолов (смеясь — Букееву). Если смотреть со стороны, так вся эта затея — чужое дело для вас…

Букеев. Н-да… Чужое дело? Вот вы, батенька, обо всём думаете… и говорите… А вот — скажите мне: что значит — моя жизнь? То есть не моя, Букеева, жизнь, а вообще когда человек, — вы, например, — говорите: моя жизнь!

Богомолов. Позвольте — не понимаю.

Букеев (слегка раздражаясь). Ну — как не понять? Я говорю: моя жизнь, а — что в ней моё? Вот у меня имущество, о нём заботиться надо, а мне — лень. Или — племянница — о ней тоже надо заботиться, а я не умею… (Раздр[ажённо].) Вообще — что в моей жизни — моё? Ничего нет, кроме забот!

Ладыгин (смеётся). Курьёз! Да вы раздайте имение нищим…

Букеев. Я говорю серьёзно!

Ладыгин. И я тоже.

Букеев (Богомолову). Ну-с? Как же?

Богомолов. Вы сегодня дурно настроены. А вот когда эта огромная ваша земля будет орошена, когда везде вокруг насадят сады, парки, возникнет образцовый курорт, первый в России, и когда весной всё зацветёт, заиграет на солнце, появятся в аллеях и около куртин цветов женщины, дети, — тогда вы скажете: это мною сделано…

Букеев. И — только? Ну-у… Это будет через двадцать пять лет. А я хочу сейчас чего-нибудь… для себя, для одного себя, вот этого, такого вот.

Ладыгин. Очень верно! Что вы скажете, философ?

Богомолов. Ничего не скажу. Но — если вы серьёзно говорите, — это несчастие.

Букеев. То-то вот и есть, что серьёзно.

Богомолов (убежд[ённо]). Тогда — вы несчастный человек. Для счастия необходимо чувствовать радость труда, творчества…

Букеев. Мужик трудится всю жизнь, а радости — не видать в нём.

Богомолов. Потому что его труд изнурителен, подневолен и ничтожен по результатам. Он съедает всю свою работу, и это не даёт ему возможности чувствовать себя исторической личностью, человеком, украшающим землю для радостей будущего.

Букеев. Радости будущего! Какое мне дело до них?

Ладыгин. Совершенно верно! Мы люди сегодняшнего дня, и — только!

Букеев (упрямо встр[яхивает] головой). Нет, батенька, ваша философия — не для всех. Вот бог — для всех. Но в бога мы не верим… то есть не то что не верим, а забываем о нём. И получается у нас не жизнь, а так себе что-то… И лучше не философствовать…

Ладыгин. Да. Это никого не приводит к добру. У меня был роман с курсисткой, она тоже занималась спортом, но — такая странная! — ужасно любила рассуждать.

Богомолов (смеясь). Как вы рассказываете!

Ладыгин. Это — правда, уверяю вас! Бывало, в самые неподходящие моменты она вдруг спрашивает: «А почему ты меня любишь?» Я говорю ей: «Потому что ты женщина…»

Букеев. Да. Конечно. (Усмех[ается].)

Ладыгин. Но ей этого мало: «Есть, говорит, много женщин и мужчин, но почему ты любишь меня, а я — тебя?» и так далее! Ужас! Я потерпел эту философию месяца три и написал ей: «Прощай, Ирочка! В любви не философствуют, а кто занимается этим, тот — глуп!» Страшно обиделась!

Богомолов (хохочет]). Да — неужели?

Ладыгин. Уверяю вас! Книжки ужасно портят их…

Букеев (усмех[аясь]). Простой ты человек, Борис, очень я люблю тебя за это. В Харькове был жеребец — Гамилькар, кажется, — двести тысяч за него заплатили. Издох. Он, я думаю, был похож на тебя…