Крестный отец (перевод М.Кан) - Марио Пьюзо

― И не проси. Я за тебя отвечаю перед отцом. И еще. Говорят, ты даже о женитьбе заикался. До тех пор пока я не пошлю кого-нибудь переговорить с доном Корлеоне, я этого разрешить не могу.

Майкл сказал, тщательно подбирая слова ― как-никак перед ним сидел уважаемый человек:

― Дон Томмазино, вы знаете моего отца. Когда ему говорят «нет», он глохнет и ничего не слышит до тех пор, покамест не скажут «да». Так вот ― от меня он слышал «нет» много раз. Охрана ― ладно, куда ни шло, пусть, если вам так спокойнее. Но если я захочу жениться, я женюсь. Раз я отцу не позволяю вмешиваться в мою личную жизнь, то могу ли позволить вам? Это было бы непочтением к нему.

Capo-mafioso вздохнул:

― Что ж, будь по-твоему, значит, женись. А громовержицу твою я знаю. Девица отменная, из приличной семьи. Опозоришь их ― отец во что бы то ни стало будет стараться тебя убить, тогда придется тебе пролить кровь. Они к тому же мои добрые знакомые, я не могу такое допустить.

Майкл сказал:

― Она, возможно, и смотреть-то на меня не захочет, и потом, она же совсем молоденькая ― подумает, я стар для нее. ― Он увидел, что у обоих его собеседников эти слова вызвали улыбку. ― Мне нужны будут деньги на подарки и машина понадобится, я думаю.

Дон кивнул головой.

― Это все предоставь Фабрицио, он парень дошлый, в механике после флота разбирается. Денег я тебе утром дам и сообщу твоему отцу о том, что происходит. Это я обязан.

Майкл взглянул на доктора Тазу:

― У меня из носу течет все время ― есть у вас чем остановить это безобразие? Не могу же я поминутно нос утирать при ней.

― Пустим тебе лекарство в нос, перед тем как поедешь, ― сказал доктор Таза. ― Онемеет кругом чуточку, но ты не волнуйся ― целоваться с ней с ходу тебе не предстоит. ― Доктор весело переглянулся с доном Томмазино, довольный остротой.

К воскресенью Майклу раздобыли машину «Альфа-Ромео», подержанную, но ходкую. А прежде он съездил на автобусе в Палермо, за подарками для девушки и ее родных. Он узнал, что девушку зовут Аполлония, и с этим пленительным именем засыпал каждую ночь, видя перед собой ее пленительное лицо. Заснуть помогало вино, много вина, и старым женщинам ― прислуге в доме ― сказано было с вечера ставить к его изголовью холодную бутыль. К утру он ее опорожнял. В воскресенье, под звон церковных колоколов, оглашающий в этот день всю Сицилию, он въехал на деревенскую площадь и остановил «Альфа-Ромео» у харчевни. Кало и Фабрицио, сидящим сзади со своими лупарами, Майкл велел в дом не ходить, дожидаться его в харчевне. Заведение было закрыто, но на пустой веранде уже стоял и ждал их, облокотясь на перила, коренастый Вителли.

На этот раз он поздоровался с ними за руку; Майкл взял с сиденья три свертка с подарками и стал взбираться следом за трактирщиком наверх, к его дому. Дом оказался просторнее обычной деревенской хижины ― семейство Вителли, судя по всему, не бедствовало.

Внутри ― типичная для деревенского жилья обстановка: фигурки Мадонны под стеклянным колпаком, с красными язычками свеч, поставленных по обету к их ногам. Здесь ждали двое сыновей ― как их отец, в черных воскресных парах ― крепыши, вчера еще подростки, но с печатью тяжелого крестьянского труда, из-за которой они казались старше. Ждала хозяйка, энергичная женщина, такая же плотная, как муж. Девушки с ними не было.

После церемонии знакомства ― смысл слов до Майкла не доходил ― все расселись в комнате, которая могла сойти за гостиную либо, с тем же успехом, за парадную столовую, заставленной самой разной мебелью и не очень просторной, но на вкус сицилийца среднего класса являющей образец великолепия.

Майкл вручил синьору и синьоре Вителли привезенные для них подарки. Отцу ― золотую гильотинку для срезания кончика сигары, матери ― рулон самой лучшей материи, какая продавалась в Палермо. Третий сверток предназначался для девушки. Его сдержанно поблагодарили. Он несколько поторопился с подношениями, во время первого визита дарить ничего не полагалось.

Отец грубовато, как мужчина мужчине, сказал:

― Вы не подумайте, что мы кого ни попадя зовем к себе в дом с первой встречи. Дон Томмазино лично поручился за вас, а слову этого добродетельного человека в нашей провинции верят. Поэтому добро пожаловать. Но только сразу говорю ― если у вас это серьезно насчет моей дочери, то нам понадобится все-таки больше узнать про вас и вашу семью. Вы меня поймете, ваши родом-то сами из здешних мест.

Майкл вежливо наклонил голову.

― Все, что хотите, в любое время.

Синьор Вителли вскинул ладонь.

― Я не любитель знать лишнее. Сперва посмотрим, нужно ли это. А до тех пор вы ― мой гость как друг дона Томмазино.

Вдруг, несмотря на лекарство, лишившее его обоняния, Майкл физически почуял в комнате присутствие девушки ― запах свежих цветов, цветущих лимонов. Он оглянулся: она стояла в сводчатом проеме двери, ведущей на заднюю половину, но ни в иссиня-черных кудрях, ни на ее глухом черном платье, явно парадном, самом лучшем, цветов не было. Она быстро взглянула на него, едва заметно улыбнулась и, скромно потупясь, села возле матери.

Второй раз у Майкла перехватило дыхание, бешеными толчками разнеслось по телу ощущение, сродни не столько вожделенью, сколько одержимости собственника. Впервые понятна сделалась хрестоматийная ревность, свойственная мужчине-итальянцу. Он бы сейчас своими руками убил всякого, кто попытался бы дотронуться до этой девушки, заявить на нее права, увести ее от него. Он желал завладеть ею с исступленьем скупца, алчущего золотых монет, с неистовой страстью издольщика, мечтающего о своей земле. Завладеть, получить в безраздельную собственность, запереть в своем доме, содержать в заточении, только для себя, ― ничто не могло воспрепятствовать этому. Чтобы никто даже поглядеть на нее не смел. Она улыбнулась брату, и Майкл, сам того не замечая, наградил парня ненавидящим взглядом. Родители девушки могли не беспокоиться: случай был классический. Молодого человека «хватило громом» по всем правилам, и до самой свадьбы он будет воском в руках их дочери. После свадьбы, конечно, все переменится, но тогда это будет неважно.

Майкл купил себе в Палермо кое-что из одежды и не смахивал больше обличьем на сельского простолюдина ― хозяева дома уже не сомневались, что перед ними своего рода дон. Вмятина на щеке портила его меньше, чем он полагал: нетронутая сторона лица была так красива, что из-за увечья оно даже казалось интересней. Да и само понятие увечья становилось относительным в этом краю, где тьмы мужчин имели тот или иной тяжкий физический изъян.

Майкл смотрел на девушку, на пленительные овалы ее лица. На губы ― теперь он мог их разглядеть, ― пурпурные от тока темной крови. Не решаясь назвать ее по имени, он сказал:

― Я вас на днях видел у апельсиновой рощи. Только вы сразу убежали. Это что, я вас напугал?

Она вскинула на миг глаза и качнула головой. Сокрушительная красота этих глаз заставила Майкла отвести взгляд. Мать насмешливо подтолкнула ее:

― Аполлония, скажи человеку что-нибудь ― он, бедный, сколько миль проехал, чтобы с тобой увидеться. ― Но смоляные длинные ресницы, точно сложенные крылья, не шевельнулись.

Майкл подал ей подарок, завернутый в золотую бумагу, и Аполлония положила его на колени.

― Разверни, дочка, ― сказал отец, но смуглые маленькие руки, исцарапанные руки мальчишки, оставались неподвижны.

Мать потянулась за свертком, нетерпеливо развернула, стараясь все-таки не порвать драгоценную бумагу. Покрутила в руках алую бархатную коробочку, не зная, как открыть незнакомую вещь. Нечаянно надавила на пружину, и коробочка раскрылась.

В ней лежала массивная золотая цепь на шею, и семейство уважительно примолкло, не только под впечатлением очевидной ценности подарка, но потому еще, что в их среде подношение из золота возвещало о предельной серьезности намерений. Оно являлось, по сути, тем же брачным предложением ― или, вернее, свидетельством, что предложение не замедлит последовать. В основательности побуждений чужестранца не оставалось сомнений. Как и в том, что он человек состоятельный.

Аполлония все еще не притрагивалась к подарку. Мать поднесла к ней цепь, держа за оба конца, и девушка из-под длинных ресниц без улыбки подняла на Майкла свои карие ланьи глаза.

― Grazia.

Так он впервые услышал ее голос.

Такая юность звучала в бархатисто-мягком смущенном голоске, что у Майкла зазвенело в ушах. Он старательно избегал смотреть в ее сторону, говорил, обращаясь к отцу и матери, по той простой причине, что от одного лишь взгляда на нее у него мешались мысли. И все-таки сумел заметить, что тело под глухим свободным платьем буквально дышит чувственностью. Заметить, как заливается ее лицо темным румянцем, сильней темнеет от прилива крови смуглая, матовая кожа.