Моя фронтовая лыжня - Геннадий Геродник

У главного хирурга Волховского фронта А. А. Вишневского есть такая дневниковая запись, сделанная им в только что освобожденном Новгороде, когда он увидел огромное немецкое кладбище: «Конечно, от таких, уродующих нашу землю картин скоро не останется и следа. А стоило бы кое-где и оставить — в назидание тем, кто вздумает еще раз пожаловать к нам в гости без приглашения. И на воротах вот такого кладбища написать знаменитые слова Александра Невского: «Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет».

Добрались мы до возвышенности, именуемой местными жителями Веселой горкой. Со времени былинного Садко окрестные селяне устраивали на ней народные гуляния, жгли купальские костры. А в сорок втором для нас это была высотка, помеченная на топографических картах двузначной цифрой с десятыми, на ней сидели вражеские наблюдатели, за ней укрывалась немецкая 105-миллиметровая батарея.

Ольховское кладбище

Вернувшись в Ольховку, мы до наступления темноты успели еще побывать на сельском кладбище. Конечно, оно имеет жутко запущенный вид. Более или менее прибраны могилки только Лешиных родственников. Но и они за несколько месяцев — Леша не был в Ольховке с весны — успели зарасти сорняками. Вдвоем наскоро пропалываем невысокие могильные холмики.

Леша «познакомил» меня со своими предками. Однако кроме предков здесь похоронены и Васильевы-младшие. Под одним холмиком, который Леша прополол с особой тщательностью, покоятся два его младших братика: семилетний Боря и пятилетний Витя. Они умерли от голода и холода в страшную зиму сорок второго года. А тех ольховчан, которые остались живы, в том числе и Татьяну Алексеевну с Лешей, немцы вывезли в Латвию, в район Елгавы, и бросили в лагерь.

В северо-западном углу кладбища обращают на себя внимание заполненные водой котлованы. Здесь, помнится, были братские могилы воинов 4-й гвардейской, павших в боях за Ольховку и Ольховские Хутора. Не раз приходилось и мне хоронить здесь наших лыжбатовцев. По словам Леши, эти могилы были вскрыты экскаватором. Останки воинов перевезены на большое братское кладбище в Мостках.

Посреди кладбища растет древний дуб. Ольховчане так и называют его — Кладбищенский дуб. Леша считает, что ему уже стукнуло полтысячи лет. Великан весь искалечен, крона его несимметрична. Во время войны он служил ориентиром и наблюдательным пунктом попеременно то немецким, то нашим артиллеристам. Уже смеркается. На сухом суку Кладбищенского дуба сидит одинокий ворон — потомок тех вранов, которые много веков назад кружили над полями кровавых сеч, высматривая павших новгородских витязей и их поверженных ворогов. А он сам, конечно, вдоволь попировал в годы последней войны. Одна и та же «музыкальная фраза», издаваемая зловещей птицей через равные промежутки времени, вполне гармонирует с нынешней обстановкой в Ольховке и ее окрестностях. Начинается она со скрипуче-деревянного клекота-профундо и, соскользнув затем сразу на высокий регистр, заканчивается леденящим душу полустоном-полувздохом-полувсхлипом.

— Опять пророчишь беду? — обратился к ворону Леша. — Раньше ты частенько угадывал. Однак ныне твое время миновало. Сторожи наш погост и поменьше каркай.

Ночь под Лешиным дубом

В бывшей усадьбе Васильевых тоже растет могучий дуб. Он, видимо, на полтора-два столетия моложе кладбищенского. Судя по изуродованной кроне, ему тоже порядком досталось от снарядов и мин.

Под Лешиным дубом — так я назвал его про себя — мы расположились на ночлег. Принесли из соседней рощи по нескольку охапок пряно пахнущего осенней вялью папоротника, надергали из старого слежавшегося стожка соломы. Насобирали дровишек, развели костер, поужинали…

После такого трудного дня собрались было сразу после ужина завалиться спать. Но что-то не спится. И немудрено: слишком сильны сегодняшние впечатления…

За освещенным огнем костра пульсирующим кругом сразу же начинается непроглядная тьма. Тишину не нарушает, а еще более подчеркивает негромкий и мерный шум воды, бьющей из артезианского колодца. Это примерно в трехстах метрах от Лешиной усадьбы. Вода вырывается из стадвадцатиметровой глубины, взмывает мощным фонтаном вверх и, разбившись на десятки мелких струй, падает на землю.

Меня осаждают воспоминания. Не верится, кажется фантастикой, что я в Ольховке, что вокруг простираются леса, треть века назад вдоль и поперек исхоженные мною и моими однополчанами-лыжбатовцами. Слышу, и Леше не спится. Сверху то и дело падают желуди: пок… пок… пок-пок-пок… Не сговариваясь, опять присаживаемся к костру. Один желудь, угодив прямо в огонь, зашипел и выстрелил, другой — упал к моим ногам. Беру его, рассматриваю… Экий красавец! Плотный, темно-табачного цвета, со светло-желтой попкой.

— Сейчас самый желудевый осып начинается… — задумчиво сказал Леша. И, глянув вверх, с грустью продолжил: — Мне всего сада так не жалко, как этого одного дуба. Яблоньки посадил в новой усадьбе — и они уже на моем веку плодоносить станут. А пока такой богатырь вырастет, несколько поколений Васильевых сменится.

Падающие сверху желуди настроили Лешу на определенный лад.

— Когда ольховчане собирались покидать свою деревню, то всячески кляли ее. А переехали на новые места, так и затосковали — и по садам, и по раздольным лугам, и по Керести. Пожилые ольховчане, старики и старухи еще по кладбищу скучают. Особенно в поминальные дни, в родительские субботы — беда. Выйдет моя мать, выйдут другие старухи за лесопункт, к Дупелькам, и голосят, в ту сторону глядючи, где Ольховка. До родительских-дедовских могил им, немощным, никак не добраться…

…Бывает, старушки меня делегатом в Ольховку направляют. Говорят, тебе, Леша, все равно по службе в Ольховку надо заглядывать. Так заодно помяни там наших сродственников. Надают свечей, вареных яиц, пирогов, кутьи и прочей снеди. Мать купит в сельмаге кулек конфет для Бори и Вити. Говорит, им, горемычным, при жизни не довелось отведать детских радостей — так пушчай хоть сейчас леденцов и карамелек испробуют… Полный заплечный мешок всякой всячиной набузую, двустволку в руки — и пошел.

…По правде сказать, не по душе мне эти поминальные поручения старух. И не потому, что дорога трудная, — к этому я привычен. Посуди сам, как нескладно получается. Прихожу в Ольховку под вечер. Раскладываю по могилкам угощения, ставлю и запаливаю свечи. А дальше что делать? Как при одном-разъединственном человеке поминать? Был бы, как в прошлые годы, народ, так и поминальная чарка по кругу пошла бы, и бабы всласть поголосили бы. А в одиночку только последний запивоха пьет, это дело компанейское. И голосить по-бабьи не умею. Сижу возле Витиной и Бориной могилки и курю. А вверху, на дубу, тот самый ворон печаль-тоску разводит.