Ван Гог - Давид Азио

«Я тогда был одним из “пижонов” тех лет. У нас была банда молодых людей от шестнадцати до двадцати лет, и мы, юные придурки, забавлялись тем, что выкрикивали оскорбления вслед этому человеку, который обычно ходил тихо, молча и всегда один. На нём была широкая блуза, а на голове одна из тех дешёвых соломенных шляп, что продавались на каждом углу. Но свою он украшал то синими, то жёлтыми лентами. Я помню – и стыжусь теперь этого, – как однажды запустил в него капустной кочерыжкой! Что вы хотите! Мы были подростки, а он был человеком странным: с трубкой в зубах, с безумным взглядом, немного сгорбившись, ходил по окрестностям города и писал там картины. Всегда казалось, что он от кого-то убегает и боится смотреть на людей. Возможно, поэтому мы и преследовали его своими оскорблениями. Он никогда не скандалил, даже выпивши, что с ним случалось часто. Бояться мы его стали только после того, как он себя изувечил, потому что поняли, что он был действительно помешанным. Я часто о нём думал. Это был мягкий человек, которому, наверное, хотелось, чтобы его любили, а мы оставили его в его жутком одиночестве гения» (11).

Как результат собраний и выработанной на них стратегии мэру города была направлена умело составленная петиция трёх десятков граждан с предложением либо изолировать Винсента, либо передать его на попечение семьи. Авторы этого документа знали, что у Винсента есть в Париже брат и что он срочно приехал на Рождество. Многие, в том числе женщины, жаловались на непристойные выражения, которые якобы позволял себе Винсент. Одна заявляла, что он схватил её за талию, другая – что он проник к ней в дом. Так это было на самом деле или это всё россказни? Известно, до каких нелепостей могут доходить слухи. Предлагалось поместить Винсента в психиатрическую лечебницу, «чтобы предотвратить несчастье, которое наверняка рано или поздно произойдёт, если не предпринять в отношении него энергичные меры» (12).

Мэр не мог не прислушаться к мнению своих граждан, хотя некоторые из них, например Жину и Рулен, поддерживали Винсента. Петиция была переправлена комиссару полиции, который распорядился без какой бы то ни было причины вновь поместить Винсента в изолятор, а его дом запереть и опечатать. Больше того, Винсента лишили права пользоваться его трубкой, книгами и красками, что усугубило его мучения. Тем временем комиссар произвёл дознание, и пятеро из подписавших петицию подтвердили свои обвинения. Так полиция установила, что Винсент ввиду своего болезненного состояния может представлять опасность для общественного порядка и его следует изолировать. Пастор Салль писал по этому поводу Тео: «Соседи настраивали один другого против Вашего брата. Поступки, в которых его упрекают (если допустить, что они были точно изложены), не позволяют объявить его душевнобольным и требовать его изоляции. К сожалению, безрассудный жест, который привёл его в больницу, дал повод толковать в совершенно неблагоприятном для него смысле все сколько-нибудь необычные особенности поведения этого несчастного молодого человека» (13).

Почти целый месяц Винсент не имел возможности писать своему брату, притом что он был в здравом рассудке, хотя и удручён придирками полиции. Написать Тео он смог только 22 марта: «Как бы то ни было, вот уже много дней я заперт в застенке на замки и засовы, да ещё под стражей, в то время как моя виновность не доказана и даже недоказуема». Убеждённый в том, что обвинение будет с него снято, он просил Тео не вмешиваться, но был полон горечи и гнева оттого, что так много людей сговорились «против одного, да к тому же больного». Он считал, однако, что мэр и комиссар скорее на его стороне, и надеялся, что они сделают всё, чтобы решить проблему.

«Вот уже три месяца, как я не работаю, – жаловался он, – и заметьте, что всё это время я мог бы работать, если бы мне не мешали и не раздражали меня». Он уведомил власти, что не может заниматься переездом из-за нехватки денег Лишённый возможности чем-нибудь отвлечься, хотя бы покурить, как другие пациенты, он стал «и днём и ночью» думать о всех тех, с кем был знаком в городе. И с разочарованием подытожил: «Естественно, что для меня, поскольку я действительно делал всё, чтобы подружиться с людьми, и о таком не подозревал, это стало жестоким ударом» (14).

Тео писал, что попросил Поля Синьяка, который собирается в поездку на юг, по дороге завернуть в Арль, чтобы навестить Винсента. Синьяк, человек душевный, согласился сделать такой крюк.

А в это время пастор Салль подыскивал Винсенту небольшую квартиру в другой части города. Наконец доктор Рей, у матери которого была двухкомнатная квартира, согласился взять Винсента в постояльцы. Но в письме, где Винсент выразил своё удовлетворение от возможности увидеться с Синьяком, содержится одно печальное пророчество: «Если эти повторяющиеся и неожиданные потрясения продолжатся, они могут превратить краткое помутнение рассудка в хроническую болезнь» (15).

23 марта Поль Синьяк навестил Винсента в больнице. Тот сидел в камере с повязкой на голове, униженный, но сохранивший здравый рассудок. Синьяк добился, чтобы Винсента выпустили, и они вдвоём пошли к Жёлтому дому Там Синьяк попросил, чтобы их впустили. Полиция отказала, и тогда он напомнил, что никакой закон не может помешать Винсенту вернуться к себе домой, и комиссар д’Орнано уступил. Синьяк вышиб дверь, и они вошли в дом. Винсент показал гостю свои этюды. «Он показал мне свои картины, многие из которых весьма хороши и все очень любопытны», – написал потом Синьяк брату Винсента (16). Гоген, характеризуя зрение Винсента, использовал то же определение: «любопытное». Примечательно, что два таких авангардных живописца разных направлений, как Синьяк и Гоген, не смогли пойти дальше этой формы понимания живописи Винсента. Эти слова показывают, что она была ещё чужда даже людям, в этом искусстве искушённым. Тридцать лет спустя Гюстав Кокьо утверждал, что Синьяк рассказывал ему, как он видел «эти чудесные картины, эти шедевры», что кажется сомнительным. У доброго Кокьо дурная склонность всё приукрашивать, а на самом деле Синьяк отзывался об этих картинах именно так, как он написал Тео.

Мы с трудом можем себе представить, как выглядели побелённые известью стены Жёлтого дома, покрытые многочисленными подсолнухами, кладбищенскими, городскими и морскими видами, портретом Эжена Бока, несколькими вариантами «Сада поэта», «Сеятелем», «Креслом», автопортретами – этими лучами света, которые хлынули в XX век, и холстами Гогена, его автопортретом в виде Жана Вальжана, его картиной с Мартиники, голубым автопортретом Эмиля Бернара и другими произведениями. То была пещера Али-Бабы, заполненная сокровищами искусства конца столетия. Синьяк и Винсент провели день в разговорах о живописи, литературе, социализме. Синьяк уверял Тео, что нашёл его брата в «превосходном состоянии физического и психического здоровья». Но к вечеру, как он же рассказывал Гюставу Кокьо, Винсент уже выглядел возбуждённым и порывался выпить скипидара. Синьяк отвёл его в больницу.