Ван Гог - Давид Азио

Когда его разбудил комиссар, он потребовал свою трубку и пожелал осмотреть коробку, в которой хранились деньги. Гоген истолковал это обстоятельство в оскорбительном для себя смысле, но, по-видимому, Винсент просто хотел посмотреть, хватит ли тому денег на дорогу. Во всяком случае, состояние его было явно ненормальным. Его препроводили в больницу, и там кризис обострился. Он начал бредить, порывался лечь в постель к другим больным или помыться в ящике с углём. Его как буйного пациента поместили в изолятор, где привязали к железной койке, привинченной к кирпичной стене. Там его и нашёл Тео.

Какой диагноз поставил больному лечивший его доктор Рей? В его заключении констатируется «род эпилепсии, сопровождающейся галлюцинациями и эпизодическими приступами крайнего возбуждения, острота которых усугублялась злоупотреблением алкоголем». Рей по специальности был не психиатром, а урологом. Позднее доктор Юрпар, главный врач больницы Арля, писал, направляя Винсента в Сен-Реми: «Шесть месяцев тому назад на фоне бредового состояния произошло обострение маниакального психоза – в то время он порезал себе ухо» (63). Доктор Юрпар также не был психиатром. Как видим, оба диагноста колебались между эпилепсией и манией. К клиническому случаю Винсента мы ещё вернёмся.

Местные газеты сообщили о происшествии 30 декабря. «Республиканский форум» опубликовал заметку, в которой излагалась, хотя и не совсем точно, реальная суть события. «В минувшее воскресенье, в половине двенадцатого часа ночи некто по имени Венсан Вогог (так в тексте. – Д. А.), живописец, уроженец Голландии, явился в дом терпимости № 1, вызвал девицу по имени Рашель и вручил ей… своё ухо, сказав при этом: “Берегите это как драгоценность”» (64). Таким образом, жители Арля остались в убеждении, что художник отрезал себе ухо целиком.

Тео, вернувшись в Париж, написал своей невесте Йоханне Бонгер отчаянное письмо. Описав тяжёлое состояние Винсента, он заключил: «Надежды мало. Если ему предстоит умереть, что ж, так тому и быть, но при одной этой мысли у меня сердце разрывается» (65).

Так закончились продолжавшиеся около года отношения двух художников. Начались они с призыва Гогена о помощи, а в итоге привели к крушению Винсента. Как художник он смог устоять, словно судно, продолжающее блуждать в море без руля и без ветрил, но как человек сумел оправиться не скоро и ненадолго. Винсент, которого мы знали раньше, весь погружённый в своё искусство, уверенный в себе и своём предназначении, переживавший тот высокий подъём духа, который необходим, чтобы создавать произведения, в которых цвет достигал невероятной интенсивности, – умер, человека, которого зуав Милье описывал как гордого художника, больше не было. От него почти до самого конца оставалась только тень прежнего Винсента, он был покойником с отсроченной датой физической смерти, который не переставая калечил себя, поносил своё творчество или покушался на свою жизнь вплоть до того дня, когда ему наконец удался последний акт саморазрушения – самоубийство.

Здесь нужно вспомнить его первый психологический кризис – тот, что последовал за отказом Эжени Луайе выйти за него замуж. Там мы находим немало особенностей, проявившихся позднее: упорное нежелание признать случившееся, перевернуть эту страницу жизни; мазохистское поведение в отношениях с Эжени, которое повторилось потом в его истории с Гогеном; непреодолимое желание вернуться на место, где разыгралась драма, вновь пережить там перенесённую обиду и почти всякий раз испытать новое потрясение. После отказа Эжени ему всё же удалось восстановиться, сменив поприще, отказавшись ценой душевных мук от карьеры торговца произведениями искусства ради творчества. Теперь для него больше не было спасения: живопись была его последним убежищем, единственной опорой, поддерживавшей его как личность, но его творчество не находило признания. С того времени, когда Винсент убедил себя, что его живопись ничего не стоит, он уже и сам ничего не стоил и не мог выйти из этого состояния, несмотря на редкие моменты просветления и одной недолгой вспышки жизненной энергии.

Можно ли ставить в вину Гогену печальный конец этой истории? Мы полагаем, что нет, несмотря на его подчас непереносимое бахвальство. Эта драма была следствием трагического столкновения. Гоген не знал, на какую почву он ступает, он даже вообразить не мог, к чему приведут его поступки в отношении такого ранимого существа, а уж тем более не обладал никакими познаниями в области психопатологий. В это замкнутое инфернальное пространство его, несомненно, привело стремление спасти собственную шкуру И наконец, в драмах такого рода обычно участвуют двое, и Винсент не случайно в качестве объекта своей навязчивой идеи выбрал именно его.

Более чем вероятно, что Гоген верил, что поступает хорошо, «обучая» Винсента, побуждая его свернуть со своего пути. Но какого чёрта понадобилось ему вторгаться в сокровенные глубины мировосприятия художника, каковы бы они ни были? Обмен мнениями, приёмами и секретами ремесла – что и происходило между ними – это понятно, но переделывать собрата по ремеслу сверху донизу в соответствии со своими взглядами – это уж слишком! И мы возвращаемся к исходной предпосылке: такое поведение Гогена было следствием его слепоты в отношении искусства Винсента, которого он, если можно так выразиться, просто не видел. Но Винсенту, кажется, ничто не могло помешать найти в Гогене своего кумира, в чём последний ни в коей мере виновен не был.

«Гоген, вопреки своему и моему желанию, доказал, что мне пора немного измениться…» и т. д. Мы уже цитировали эту фразу Вопреки своему и моему желанию… С присущей ему зоркостью незаурядного ума Винсент указал на главную пружину трагического сюжета. Развитие драмы подчиняется фатальной необходимости. Басня Лафонтена про Горшок и Котёл хорошо её иллюстрирует: Котёл разбил своего приятеля неумышленно, случайным ударом. Позднее Винсент написал: «Только не надо забывать, что разбитый кувшин – это разбитый кувшин, и, стало быть, ни в коем случае у меня нет права выступать с претензиями» (66).

Ошеломлённый картиной Гогена «Сбор винограда, или Бедствия человеческие», убеждённый в том, что она стала явлением в истории мирового искусства, открыв в нём революционный путь, он подумал, что сможет создать нечто подобное, не понимая, что это не его путь. И этим он показал, что с полной ясностью не осознал свою собственную оригинальность в свободе письма, в прерывистости штриха, которые позволяли ему передавать стихийный вихрь явлений, внутреннюю вибрацию предметов, моменты вечности и скоротечности в увиденном мгновении.