Морозные узоры: Стихотворения и письма - Борис Садовской

Исповедь и причастие, так же как чтение духовной литературы (Игнатия Брянчанинова, Иоанна Кронштадтского), чтение акафистов, самоограничение, преодоление в себе «ветхого человека» («Боже, пошли нового вина») входили в его домашнее правило. По-видимому, нет никакой позы в том, что Садовской себя называет «бескелейным, безмонастырским монахом времен антихриста». Его записи свидетельствуют: он предпринимает немалые усилия, чтобы таковым стать, прибегая к самоограничению, к пересмотру всего на «пробном камне православия». Изменяется его отношение к родителям, взгляд на писательский труд: «хватит писать, надо делать самого себя». Он давно отвернулся от литературы Серебряного века, столь дорогой ему в молодые годы, теперь «замахнулся» на любимого Фета, на Пушкина, «в сущности безбожных», как ему казалось, заявив, что «из всей нашей литературы можно оставить только Жуковского и Гоголя». Зато такие книги, как автобиография архимандрита Фотия, приводят его в восторг: «Какой ум, какой характер! Какая красота! Пленительна эта детская наивность и простодушие ребенка. "Аще не будете как дети…"» [138].

Живя на территории Новодевичьего монастыря, поэт остро почувствовал, что в его жилах течет кровь предков-священников и она более живительна, чем кровь отца и дяди – интеллигентов, индифферентных к религии. Записал: «Как было не вернуться в лоно Православной церкви потомку благочестивых иереев, священнодействующих, быть может, с великокняжеских времен». Однако современная исследовательница И. Андреева справедли­во отмечает полную неосведомленность Садовского в деяниях предков-иереев. Он не знал, например, что протоиерей Василий Садовский был очень близким человеком к преподобному Серафиму Саровскому, написал о нем воспоминания, ныне изданные. По-видимому, и в Сарове Садовской не бывал, хотя его друг князь Андрей Звенигородский не раз зазывал его: «Тебе надо быть в Сарове, в Дивееве. Нельзя же умереть, не побывав у наших святынь. Весь твой дух обновится и возродится там… Читал ли ты “Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря" Архимандрита Серафима Чичагова? Если не читал, то обязательно достань, прочти. Там все упоминания для тебя, как ардатовца, должны быть особенно дороги» (27 октября 1926 г.) [139]. Но, при всей неполноте духовного перерождения, Садовской был счастлив, что преодолел не только соблазны Серебряного века, но и охладел к своему любимому увлечению – книжному собирательству. «Но приобрел зато такие внутренние сокровища, – писал К. Чуковскому, – о которых и мечтать не смел. Былые мои интересы перед нынешними то же, что горошина перед солнцем» [140].

Несмотря на уединенность, оторванность от мира, поэт всё же был немного «обогрет» Союзом писателей, секцией переводчиков: ему заказывали переводы, рецензии. Так появилось несколько его переводов Дживани, Александра Цатуряна, Сильвы Капутикян, Рубена Севака в «Антологии армянской поэзии» (1940). Затем Садовской перевел шестнадцать стихотворений (легенды, баллады, басни), которые вошли в книгу Аветика Исаакяна «Избранные стихи» (1945). Самое удивительное, что его перевод патриотического стихотворения Аветика Исаакяна, написанного в самом начале войны как ответ на гитлеровское нашествие, был напечатан в газете «Правда» 2 февраля 1942 года и через несколько дней перепечатан в армянской газете «Коммунист» [141].

Знаменательная дата – шестидесятилетие Садовского и сорокалетие его литературной деятельности – Союзом писателей никак не отмечалась. Накануне его жена и верная помощница – Надежда Ивановна обратилась к М. Цявловскому с просьбой похлопотать, чтобы в «Литературной газете» хотя бы появилась заметка, на что тот откровенно отвечал: «Дело безнадежное. Отмечают лишь тех писателей, которые не только состоят членами Союза, но и, как принято выражаться, активно участвуют в литературной и общественной жизни» [142]. Сохранилось еще одно обращение в Союз писателей, которое характеризует крайне тяжелое положение писателя: «…На просьбу моей жены о выдаче мне единовременного пособия в виде продуктов питания Литфонд ответил отказом. Сейчас я буквально умираю с голоду. <.. > Жена моя тяжело больна и я вынужден беспокоить Вас этим письмом. 22. II. 1942» [143]. В этот год – тяжелый год войны – жена Садовского умерла, и он лишился верной помощницы, которая делала для него всё, придавая привлекательность «подвальному» быту, поднимая дух больного человека, умело скрашивая шутками невзгоды, а главное – помогала ему писать письма, помогала переписчице разобраться в его рукописях, так как почерк дрожащих рук Садовского никем не прочитывался.

Что касается стихов, тс никакие «заглушки» не могли остановить творческий «водомет». Не всё, что писалось Садовским рифмованными строками, можно квалифицировать как произведения искусства. Много однодневок «на случай»: для знакомых ко дню рождения, на именины, приветствие врачу; заказывались даже эпитафии [144]. Какие-то странные отрывки рождались у поэта «из ничего», как стихотворный пересказ картинок, гравюр: дополненные фантазией, они оживали. Беспрецедентный, может быть, случай в литературе – создание двенадцати стихотворений об учителях без какого бы то ни было философского или поэтического обобщения, а просто так – на бытовой основе, но зато как ярки подробности старого, давно отошедшего быта! Стихами сами собой написались и воспоминания детства.

Опыты «домашнего рифмования» отвергнутого издательствами поэта не помешали, однако, ему одновременно создавать подлинно художественные вещи. Еще в 1917 году М. Гершензон, пленившись стихами книжечки «Обитель смерти», писал автору: «"О, милый брат, какие звуки!" <…> Не узнаю Вас в них, так удивительно выросла в Вас душевная сила и мощь дарования» [145]. Эти слова можно отнести ко всему творчеству поэта второй половины его жизненного пути. Он сам все-таки верил, что его стихи когда-нибудь увидят свет, сам скомпоновал рукописные листки для будущего издания, а также составил проспект Собрания сочинений в 7-ми томах.

Симптоматично завершение творческого пути писателя именно в 1944 году. Он дождался-таки отрадных перемен. В 1944 году в стенах Новодевичьего монастыря стало возрождаться богословское образование, зазвонили колокола, зазвучали церковные хоры, обустроилась библиотека.

Об этом оставила воспоминания вдова поэта С. Я. Алымова: при посещении могилы мужа она удостоилась какой-то наскоро написанной «оды» в ее честь (РГАЛИ). Автору этой статьи довелось видеть портрет Садовского, подаренный в 1936 году молодой женщине, гуляющей в Новодевичьем монастыре с малюткой-племянницей. Он ей тогда сказал: «Я бы вашу девочку поцеловал, да ведь она не крещеная», на что женщина (ее звали Лиза) подумала «Еще чего?! Будет целовать ребенка всякий сифилитик». А ведь несправедливо было его так называть в те годы. За ним тянулся шлейф прошлого, и она это знала. Оттого всегда была рада встретиться и поговорить с ним и потом всю жизнь хранила фотографию с надписью в стихах, от которых мне запомнилось двустишие: «Лизку – сестре Наполеона. / Садовский – старая ворона» (Наполеончиком он звал мать девочки: она была небольшого роста и с животиком). Еще одну фотографию, подаренную по случаю первого знакомства, с надписью: «Б. А. Садовской в Новодевичьем монастыре, где имел подобие квартиры», можно видеть в коллекции P. Л. Щербакова. В 1951 году, будучи студентом МВТУ, он приходил на кладбище к могиле Брюсова и у монастырского корпуса встретил старичка-инвалида, который в разговоре спросил: «Мои книги – Садовского – видели хоть раз?» И в ответ услышал свои стихи из книги «Самовар», наизусть прочитанные молодым человеком. Редкая фотография Садовского в старости вручена ему за эти стихи.