Морозные узоры: Стихотворения и письма - Борис Садовской

Как известно, в подвал Садовского перенесла свой архив Марина Цветаева. Перед отъездом в Елабугу она приходила сюда раза два-три на ночлег с сыном. Архив был помещен в сундук, на котором спал писатель, и сохранен. Ранее приходила в монастырь по-дружески повидаться с Садовским Анастасия Ивановна Цветаева, впоследствии сочувственно и благожелательно отзывавшаяся о его жене Надежде Ивановне.

Однако в писательском мире «затворник» представлял собой некую анекдотическую фигуру. Кто-то придумал «байку»: «Какая разница между Борисом Годуновым и Борисом Садовским? Первый начал свою карьеру в стенах Новодевичьего монастыря, второй ее здесь кончает». Остроумных собеседников хватает, и сам он бы остроумен. Но черным пятном на его репутацию легли «злые розыгрыши» – мистификации, когда он предоставлял своим друзьям для публикации сфабрикованные им подделки. С его подачи в печать попали несуществующие стихи Блока и Некрасова в воспоминаниях о Есенине Садовской приписал ему два своих стихотворения и намеревался их опубликовать как есенинские [133]. О себе он тоже распространял иногда фальшивые сведения. Так, сочиняя пьесу «Кравчий», Садовской ввел в нее в качестве героя молодого человека по фамилии Садовский, который, услужив царице Марине Мнишек, получил от нее земли у Щербинского оврага близ Нижнего. И уже всерьез от этого вымышленного персонажа начал строить свою биографию – она зафиксирована на страницах книги Е. Ф. Никитиной «Русская литература от символизма до наших дней» (М., 1926), а до того – в добротно составленной И. Ежовым и Е. Шамуриным антологии «Русская поэзия XX в.» (1925), которой мы пользуемся до сих пор в репринтных изданиях. В биографической справке сообщалось буквально следующее: «Потомок литовца Александра Яна Садовского, въехавшего в Россию в 1606 году в свите Марины Мнишек. В числе предков по женской линии – византийцы и выходцы из Золотой Орды, но преобладающий элемент великорусский».

Зная склонность Садовского к мистификациям, никто не может подтвердить, правдива или выдумана дошедшая до нас история (не исключено, что это факт), будто бы писатель повстречался со Сталиным на кладбищенской дорожке, где по обыкновению совершал на коляске прогулку. На вопрос вождя о его просьбах к советскому правительству попросил провести радиоточку. Действительно, в его дневнике (по времени вскоре после похорон Н. Аллилуевой, когда Сталин мог приходить на ее могилу) записано о прослушивании радиопередач, что в те годы было малодоступной роскошью, тем более во всеми забытом подвальчике.

Садовской написал в Новодевичьем монастыре романы «Пшеницы и плевелы», «Александр III», «Охота», рассказы, множество стихов, записки мемуарного характера. Задумав автобиографическое полотно «Истоки дней», начал реанимировать впечатления давних лет, записывать в дневнике свои «сны»: «То видел себя у Ведерниковых или Чубаровых, то в Военном собрании, то на пароходе…». Но вдруг он резко обрывает сладкие грезы: «И вроде во всех этих местах всё то же, да не то. “Не то” была и вся жизнь моя» [134]. С ним произошло нечто важное, какое-то обновление. Он почувствовал себя другим человеком: ему стало неинтересно «перетряхивать нижегородский сор».

По его дневниковым записям прослеживается перелом в сознании, характерный для человека, выбирающего путь покаяния и спасения.

Верни меня к истокам дней моих,

Я проклял путь соблазна и порока.

Многообразный мир вдали затих,

Лишь колокол взывает одиноко.

Намоленное в веках пространство монастыря, присутствие в нем «насельниц», ставших уборщицами, реставраторами, действовало на писателя необычайно благотворно. Судьба свела его со священниками большой духовной силы. В его «келью» приходил о. Сергий (Лебедев), которого в Москве хорошо знали как особо благочестивого батюшку, а люди постарше помнили, как он благоговейно совершил панихиду на могиле Владимира Соловьева по случаю пятнадцатилетия его кончины (1915). Возможно, не без его влияния, а также наслушавшись рассказов бывших послушниц, помнивших, «как Владимира Сергеевича хоронили», писатель проникся уважительным чувством к философу – вместо прежнего высокомерного. Соловьеву я многим обязан, особенно последнее время. Его могила видна из моих окон. Он действительно помогает мне». В тридцать третью годовщину кончины Вл. Соловьева, когда философа никто не вспоминал, Садовской почтил его память по церковному обряду: «31 <июля>. День кончины Вл. Соловьева. За упокой его души сегодня вынута частица. Благословение его да будет со мной на остальном пути» [135].

От священника Сергия (Лебедева) он получил неоценимый подарок – «полного Филарета». Личность митрополита Московского Филарета (Дроздова) необычайно увлекла писателя: наставлениями «мудрейшего из мудрейших» он руководствовался каждодневно, встав на путь духовного обновления, и не случайно встали целые страницы его афоризмов в роман, написанный в монастыре, – «Пшеницы и плевелы» (о Лермонтове). Суть своих перемен он выразил кратко: «Мой путь от Фета к Филарету» [136]. О.Сергий, уезжая в ссылку весной 1931 года, приходил в чуланчик проститься и дать последние наставления его обитателям: «в духовники советовал пригласить о. Евфимия». С о. Евфимием Рыбчинским – настоятелем Новодевичьего монастыря – Садовской имел духовные беседы еще в 1929 году, записал несколько его рассказов о том, как блаженная Ксения Петербургская по молитвам покровительствовала семье Александра III (эти мотивы вошли в роман «Александр III»), Да и самому священнику помогла: «Я всегда обращаюсь к ней в трудные минуты. На суде, когда ждал вопросов прокурора, помолился: блаженная Ксения, научи, как ответить. И так сумел сказать, что меня одного из всех освободили» [137]. Подтверждение этому факту находим сегодня в надписи на памятных досках репрессированных священников, установленных в Бутове: «Протоиерей Евфимий Рыбчинский, арестованный в 1922 году, – оправдан». Протоиерей Сергий (Лебедев) арестовывался в 1922 году и отбывал ссылку несколько раз, в 1938 году расстрелян на полигоне в Бутове. Но их духовное окормление оставило глубокий след в душе Садовского. В его дневнике отмечены даты, когда он подходил к причастию: это как раз дни воспоминания Ксении Петербургской (24 января), святого Филарета митрополита Московского (19 ноября), преподобного Серафима Саровского (19 июля и 2 января).

Исповедь и причастие, так же как чтение духовной литературы (Игнатия Брянчанинова, Иоанна Кронштадтского), чтение акафистов, самоограничение, преодоление в себе «ветхого человека» («Боже, пошли нового вина») входили в его домашнее правило. По-видимому, нет никакой позы в том, что Садовской себя называет «бескелейным, безмонастырским монахом времен антихриста». Его записи свидетельствуют: он предпринимает немалые усилия, чтобы таковым стать, прибегая к самоограничению, к пересмотру всего на «пробном камне православия». Изменяется его отношение к родителям, взгляд на писательский труд: «хватит писать, надо делать самого себя». Он давно отвернулся от литературы Серебряного века, столь дорогой ему в молодые годы, теперь «замахнулся» на любимого Фета, на Пушкина, «в сущности безбожных», как ему казалось, заявив, что «из всей нашей литературы можно оставить только Жуковского и Гоголя». Зато такие книги, как автобиография архимандрита Фотия, приводят его в восторг: «Какой ум, какой характер! Какая красота! Пленительна эта детская наивность и простодушие ребенка. "Аще не будете как дети…"» [138].