Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

— Помилуйте! — говорил он. — Мы теперь должны подавать пример нашим крестьянам. Научить, вразумить их, как надо хозяйничать. На это пойдут и все мои труды, и все средства.

Другой отдался охоте и картам и на все мои резоны и доводы повторял:

— Да разве я кому-нибудь мешаю?! А все это, что вы нам проповедовали и проповедуете, все это красивые утопии, не более! Прежде всего надо, чтобы я был доволен, а затем я буду думать, чтобы и человечество было довольно, а не наоборот.

Но я именно настаивал на том, чтобы было «наоборот».

— Полноте! — говорил он. — Это не в природе вещей. Это измышленная теория, извращение понятий.

И что же я мог возразить на это, я, у которого и мысли, и думы были переполнены одним личным счастьем в виде белого образа красивой девушки?

Везде меня встречали с распростертыми объятиями, но везде было одно и то же. Все, что было посеяно и засторожено, точно вихрем вымело вон, и приходилось снова начинать работу сначала.

Я убеждал, возражал, даже настаивал, но все это был подогретый, подвинченный пафос. Все было личное желание победить, выгородить и защитить свою мысль, свое детище, а в сердце было совсем другое.

Энергия слабела, падала. Руки опускались. Не помню уже, к какому-то помещику я не поехал и приказал ямщику повернуть круто назад на проселок в Самбуновку, до которой было не более 10 верст.

В душе я бранил теперь все человечество. Мне оно представлялось в виде какого-то липкого, расползающегося комка грязи, в виде сыпучего песка, на котором никакой дом не удержится и не устоит. Я почти оправдывал желание дикой княжны и вспоминал ее злобные порывы. Я вспоминал ее слова: «Если б было в моих силах подложить искру в этот черный грязный шар, который зовут землею, и если бы от этой искры он вспыхнул как порох и разлетелся бы вдребезги! О, какое бы это было наслаждение!»

Да! Я был почти готов высказать то же самое.

И не понимал я тогда только одного: не понимал, как сильно влияние личной страсти, желания и стремления на весь склад нашей мысли.

Днем и ночью, во сне и в мечтах меня тянуло постоянно к ней, к моему светлому образу белой девушки. Им было занято все существо мое.

«Что мне здесь делать теперь? — спрашивал я, — когда главная цель жизни рушится, оказывается химерой? Не лучше ли во что бы то ни стало добиться своего? Завоевать личное счастье — и тогда никакие невзгоды и неудачи не будут страшны».

И эта мысль постоянно возвращалась и звала меня туда, к ней, к той девушке, которую я старался забыть и которая просила меня, чтобы я не искал видеть ее.

Не более двух недель прошло с тех пор, как я был в здешних краях, и эти две недели казались мне целыми двумя веками. Я был измучен постоянной борьбой между тем, что я считал моим долгом, что вырывалось из моих рук, и между моей глубокой страстью. Я повторял тогда себе: любовь — это болезнь. Это внутренняя глубокая рана, которая по временам открывается, разболевается — и человек мучится, страдает. Затем эта боль затихает, рана закрывается — человек думает, что вылечился, что он совсем здоров, но новый припадок, новый приступ набегает внезапно, неожиданно, вдруг и снова начинает мучить его.

Через две недели я пришел к Павлу Михайловичу и заявил, что еду в Петербург.

— Как, родной мой, зачем? — удивился он.

И я в первый раз рассказал ему тайну любви моей.

— Я боролся, дорогой мой! — говорил я. — Я не могу больше бороться… Это выше сил моих… Скажите, что вы сделали бы на моем месте?

Но на этот вопрос он, разумеется, ничего не мог ответить. Он только развел руками и грустно сказал:

— Поезжайте!.. Где же вы будете искать их? Вы говорите, что они уехали за границу.

— Что ж?! Я поеду за границу.

— Не надо ли вам денег?

— Нет! У меня есть теперь тысячи три. А весной мне вышлют.

XCVII

По приезде в Петербург я, разумеется, тотчас же бросился на Английский проспект в дом Хаврова. Оказалось, что ни Лия, ни сам Габер еще не возвращались из-за границы.

Я узнал, что они жили в Лейпциге: Hanner Strasse, № 36. Заграничный паспорт был уже у меня готов и я с первым же отъезжавшим мальпостом отправился в Стулупяны. Варшавской железной дороги тогда еще не существовало.

Но в Лейпциге их не оказалось. Они уже четыре дня как уехали куда-то на воды, но куда, никто не мог мне сказать.

В отчаянии я обратился к доктору, который пользовал больную Лию. Он был, вероятно, из евреев.

— Какой-то Шульц — но достать от него адрес, куда увезли Лию — была вещь не совсем легкая.

— У ней, господин офицер, — говорил юркий доктор, — болезнь наследственная, болезнь семейная, и я не имею права объявлять каждому, какая это болезнь и куда я, как медик, отправил больную.

Но оказалось, что деньги могут дать ему это право, и когда я предложил ему 300 таллеров, то он с разными ужимками и вывертами признался, что он отправил их в Карлсбад.

— У Fraulein, — сказал он, — наследственная болезнь почек, еще более усилившаяся от сидячей жизни, и лечение сильными карлсбадскими водами ей должно непременно помочь.

Прямо от него я бросился на первый отходящий поезд и в тот же вечер был в Карлсбаде. Я думал, что здесь мне не будет стоить никакого труда и денег, чтобы отыскать их, но это мне только казалось.

Я прожил в нем почти целую неделю, несмотря на все мои отчаянные старания, всякий след Габера здесь совершенно исчез. Я справлялся в курлисте, в управлении, обещал в ресторанах немецких и жидовских 100 таллеров тому, кто мне доставит их адрес, но все было напрасно.

Никогда не забуду я той подавленности, того отчаяния, которое напало на меня тогда. Я был, как говорят французы, «на конце моих сил». Я неистовствовал, сходил с ума, бегал по городу по целым ночам. «Что делать! Куда обратиться!.. Где искать помощи?..»

В этой тяжелой неизвестности прошло несколько месяцев, почти целый год.

Я проехал в Швейцарию и оттуда в Париж. Я старался развлечь себя чужою жизнью, диковинками, на которые дивится Европа, целый мир. Я бегал по музеям, картинным галереям, всходил на глетчеры. Я ходил в парламенты и в театры.

Один раз, в Париже,