Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

— Нет, не верю, — я ведь ни во что не верю, — а знаю, что артель сильнее одиночного работника… Это я знаю… и если вы об этом хлопочите, так ведь это глупо — простите вы меня, Бога ради! Это и так само собой делается… Есть всякие ассоциации… всякие… и хищные, и добродетельные… Вы о чем же хлопочете?..

— Хлопочу, чтобы человек был человеком, а не зверем…

— Чтобы жил он с волками и его бы грызли, а он сам бы не кусался… Так, что ли?.. Вы, значит, хотите поступать по-человечьи и быть умней природы… Ну! Это пустое занятие!.. Я кусаюсь потому, что у меня зубы есть… Я «има» и кусаюсь… И благо всем, кто кусается!.. Нет, вы меня научите, какими такими средствами вы свяжете всех людей воедино!

— Любовью… — брякнул я.

Он начал глухо, сдержанно хихикать.

— Это что ж за зверь такой?.. Я его никогда не видал…

Я вспомнил вопрос Геси: «С какого же конца обнимать и целовать все человечество?»

— Любовь, — сказал я, — это единственное средство связать всех людей правильно, естественно, чтобы эти связи были легки, свободны и не тяготили их…

— Вы, значит, ветхозаветный прелюбодей!..

— Вы можете называть меня как вам угодно, — сказал я сердито. — Но лучше будет, если бранить меня в глаза не будете…

— А не то оскорбитесь и сейчас пулю в лоб?..

— Н-нет… К чему же двум благоразумным людям друг другу дерзости говорить…

— Пррравильно!.. А я вот что вам доложу: любовь и ненависть, злоба и благодушие… вовсе не во власти человека… нет!.. Они лежат в крови, в сердце, в нервах… ну, там шут их знает где… И если вы полагаете, что их можно культивировать, то вы жестоко ошибаетесь… Человек всегда был зверем и останется зверем… Поверьте, он только меняет облик по градусу цивилизации…

— Как! — вскричал я. — Вы думаете, что человечность — идеализация?..

— Я ничего вообще не думаю… Я наблюдаю и подвожу итоги… Я вижу, что человек меняет шкуру, а натура в нем завсегда остается человечья, и ничем вы ее не возьмете… Есть склонности добродетельные или злые… И куда меня тянет и что меня носит?.. Я положительно… да и никакой шут этого не знает. Вот мне теперь кажется, коли бы кашель мой прошел, то я был бы счастливейший человек, но очень может быть, что это мне так только… кажется… Когда этот кашель пройдет, то образуется в некоторых моих ощущениях пустота, и я все-таки буду несчастен, мне все-таки чего-то будет недоставать… ну, хоть печеных ананасов… Да нет, этого не будет… Нет! Шутишь! Три эскулапа осматривали меня наиаккуратнейшим образом, и все трое, в унисон, объявили, что кашель не пройдет, а я с ним пройду торжественным маршем в могилу… Вы ведь знаете Marche funèbre[43] Бэтховена?.. Нравится?..

И он снова закашлялся убийственным, раздирающим кашлем.

— Вы действительно помолчали бы, — сказал я.

— Что же молчать-то?.. — зашептал он. — Можно и молчать… только знаете ли, когда молчишь, то надо чем-нибудь занять в себе человека… Ведь он всегда ищет занятия… А без занятия скучно… смертельно скучно… Без занятия тянет порешить себя… разом… Ей-богу! Право!.. Я даже для этой цели и инструмент с собой вожу… Вот видите…

И он вытащил из-под подушки и показал мне небольшой, обделанный в серебро, револьвер.

— Благодетельная вещь!.. — сказал он, снова спрятав его под подушку. — С ней так спокойно спится… и никакие пакости и напасти не страшны… Всегда знаю, что тут… Сам себе господин… хочу — страдаю, хочу… перестаю страдать…

— Ну, это вещь еще весьма сомнительная… — сказал я. — Гораздо больше шансов за то, что жизнь продолжится и после смерти…

Я вовсе не ожидал того действия, которое произвели эти слова.

Он сбросил с себя одеяло и вскочил с кушетки. Он встал передо мной во весь его высокий рост. Тусклый свет вагонной лампы прямо упал на его лицо, искаженное злобой, страданием и ужасом, лицо необыкновенно бледное и худое. Глаза его дико прыгали и вертелись. Они, кажется, светились в темноте вечера.

— Нет!.. Вы этого не говорите!.. — зашептал он дрожащим голосом. — Нет, этого вы не смейте говорить! Это последнее мое утешение… это грош нищего… Я не хочу слышать, не хочу верить, чтобы в этом бестолковом, поганом мире было что-нибудь, кроме глупой игры каких-то атомов или молекул!.. Нет! Нет! Нет!.. Тысячу раз нет… Двадцать тысяч раз нет…

И он вдруг захохотал, и в этом смехе мне послышались истерические рыдания.

Сосед, что спал впереди нас, какой-то толстый сапун, генерал, приподнял спросонья голову, пробурчал какие-то непонятные слова сквозь сон и снова захрапел.

Он постоял несколько секунд, что-то быстро бормоча, и затем вдруг сразу упал на свою кушетку.

Несколько минут прошло в молчании. Я думал, что он успокоился, заснул, истощенный этим сильным возбуждением, но я ошибся.

Он снова заговорил, тем же глухим шепотом, но который был, вероятно, явственно слышен во всех углах вагона. Только в этом шепоте звучала теперь страшная злоба. Он говорил и в то же время как-то хихикал, и, что всего страннее, кашель его совершенно исчез.

— Эти все глупые мечтания, — заговорил он, — о жизни в небесах и во аде… чепуха! Они все идут от лени… Человек не только глупое, но и самое ленивое животное… гораздо ленивее всякой грязной, жирной свиньи… Кругом его помои и гадость, от которых он должен отбояриться, и он надсаживается и хлопочет, но только чуть-чуть полегчало, он тотчас же за благодушие: и цветы цветут, и птички поют, и ангельчики порхают, и жизнь нам на радость дана… Тьфу!.. Противная свинья!.. Только потому и можно помириться с этой гадостью, что все глупо… все!.. И все идет как заведенная машина… путается, колобродится… бежит направо, ползет налево, опускается, поднимается… Тьфу! Чушь! Бестолочь!.. Если бы человек был хоть сколько-нибудь умнее, он бы понял… что, как он ни бейся… он ничего не поделает с этой белибердой… ничего!.. Потому что он сам тут… сам запряжен в этот сумбур… он и в крови, и в нервах его… Но!.. Други мои любезные!.. В том-то и горе, что мы ничего этого не понимаем, не хотим понять… Колесо вертится, и мы в нем вертимся… Отлично вертимся… Самолюбие у нас прежде нас родилось… В нем и для него все… и все нипочем… Мы переделаем свет, мы соединим все человечество… Мы такие, мы сякие, будем едино стадо и един пастырь. Умнее этого ничего нет и не было… Тьфу!