Имортист - Юрий Никитин

Он хмуро улыбнулся:

– До такой степени мое благочестие и благоговение перед мудростью президента не опускаются. Я твердо знаю, что самый умный я, а вам пока что просто везет. Вы уж простите, что я так разоткровенничался, со мной это впервые… Просто вы меня потрясли, оказавшись на такой высоте…

– Или на глубине, – сказал я с двусмысленной улыбкой.

– То есть в заднице? Нет, господин президент, это мы все в заднице, не понимаем ваши замыслы, даже идущие рядом, плечом к плечу. Все берем от имортизма только крохи, а он может дать намного больше.

Я вздохнул, повел плечами. Напряжение, сковавшее спину, начало медленно отпускать мышцы.

– Так берите же, – сказал я почти с болью. – Берите! И развивайте так, чтобы и другие могли брать. Я не такой железный, как многим кажется. Помните, как Бог заставлял Моисея идти в Египет? А тот в ужасе упирался всеми конечностями, падал на колени, вопил: почему я? Почему я? Избери кого-нить другого!.. И сколько Бог ни требовал, Моисей все изворачивался, не хотел бросать свою простую и беззаботную жизнь пастуха.

Шторх смотрел уже с сочувствием, губы слегка дрогнули в скупой усмешке:

– Но вы, господин президент, пошли.

Я огрызнулся:

– Всего лишь повиновался зову!

– Как и в прошлый раз, – обронил Шторх. Глаза стали темными, проговорил медленно: – Как и в прошлые разы… Спасибо, господин президент. Вы ответили очень убедительно. И очень ясно, зря пугали многозначностью. Неважно, что уничтожило Содом и Гоморру, важны уроки, какие можно из этого извлечь.

ГЛАВА 11

Я со своим Тайным Советом разрабатывал стратегию имортизма в новых условиях, что значит, имортизм у власти. На этот раз присутствовал Волуев, подавал осторожные и очень практичные советы. Заглянул с новыми идеями по перестройке культурных программ Романовский, похудевший и сбледнувший, но глаза горят, уже почти верит, что власть хоть на отдельно взятом клочке планеты, но действительно взяли умные люди. Не верит, похоже, что надолго удержимся, потому старается успеть как можно больше, сместить шоуменов, поставить на их место хотя бы просто умных людей, не вдаваясь в их политические пристрастия: как-то автоматически предполагается, что все умные с нами, что в целом верно, хотя умные не значит – хорошие, некоторые умные тут же старались так повернуть дело, чтобы продать все на свете и с набитым карманом шмыгнуть в Америку, рай для таких оборотистых, до этого не додумались бы недалекие шоумены.

Волуев поинтересовался доброжелательно:

– Как дела с кадровой чисткой? Расстреляли много?

Романовский отмахнулся:

– Там угроза посмотреть баланс страшнее.

– Вас еще не заклевали? – осведомился и Вертинский. – Там же одни космополиты безродные, а вы патриот… или не патриот?

Романовский смерил провокатора холодноватым взором, ледяной нужно еще заслужить, а для таких вот в самый раз холодноватый, даже безразлично прохладный, но ответа ждал и Волуев, так что Романовский заговорил с барской ленцой:

– По моему разумению, что есть единственно верное на свете, патриотизм сродни коньяку. Хороший коньяк в правильной дозировке способствует хорошему пищеварению, приятному запаху и высокому уровню жизни и понимания искусства. Мужчина, никогда не пьющий коньяк, вызывает жалость. Мужчина, выпивающий два литра коньяка в день, несостоятелен, неизящен, мелок и противен, и проявления его сущности отвратительны и глупы.

Волуев ядовито улыбнулся и очень выразительно посмотрел на красный нос Вертинского. И хотя мы все знаем, что у Вертинского всего лишь аллергия, но все равно изощряемся, походя, в шуточках.

– Патриотизм, – продолжил Романовский тем же нравоучительным тоном, – в правильной дозировке способствует здоровью общества, достойному уровню гражданской гигиены, достаточно высокому уровню жизни и понимания искусства. Патриотизм есть расширенный и видоизмененный под воздействием окружающей среды инстинкт собственника, сознание, что то, что вокруг, принадлежит отчасти и мне тоже.

– Ого! – сказал Вертинский.

– Человек, – закончил Романовский, – ни разу не испытавший патриотических чувств, вызывает жалость. Мужчина, брызжущий слюной и ненавидящий всех, кто не принадлежит к его компании, просто потому, что такое поведение одобряется власть имущими, которым думающие люди не нужны в принципе, несостоятелен, неизящен, мелок и противен, и проявления его сущности отвратительны и глупы. Вам достаточно такое определение патриотизма… или определение моего к нему отношения, или же добавить?

– Догнать и еще добавить, – сказал Волуев кровожадно.

Вертинский отшатнулся, замахал руками:

– Нет-нет, упаси Господи!.. Теперь я понимаю, вы и нашим, и вашим. Политик, значит. Демократ даже в чем-то главном. Правда, демократ должон пить водку. Русскую, паленую, безакцизносборную. И обязательно – много, чтобы походить на русского интеллигента, что желает сблизиться с народом, понять его чаяния и запросы.

Романовский поморщился:

– Придется повторить уж не в первый раз мою фразу про весь этот бардак, о народах, патриотизме и прочих прелестях. Величие, честь и слава народов созданы индивидуумами, чаще всего вопреки воле этих народов или же при полном пренебрежении и равнодушии со стороны этих народов. Народы, ежели в массе, беспринципны, трусливы, продажны, мелочны и абсолютно безответственны. А также чванливы, хвастливы, наглы и жестоки.

Седых мерно наклонял голову. Романовский скосил глаз, подождал, но Вертинский не спорил, но вроде бы и не слушал, Романовский рассерженно повысил голос:

– Преступления каждого отдельно взятого народа настолько многочисленны и чудовищны, что о достоинствах говорить просто стыдно.

Вертинский ехидно ввернул:

– А как же юсовский менталитет? Вы вроде бы поколесили по Юсе, от нее в восторге…

Романовский сказал обидчиво:

– Не вешайте мне, пожалуйста, на нос проамериканский менталитет. В массе американцы не менее обидчивы и хамоваты, чем русские, им просто со сдерживающим началом повезло. В том смысле, что христианство эту страну не покидало рывком, и подозреваю, что так легко, как русские, они бы его не отдали. Ежели зараз и с ходу. Впрочем, это тоже домыслы досужие – может, и отдали бы. Словом, для меня ваш имортизм – не что-то упавшее с Марса. Я, можно сказать, стихийный имортист, что значит, вот такой я замечательный, сам все придумал, живу по законам имортизма, только не оформил это в такие вот ваши чеканные, как в бронзе слова. Или вычеканенные?

Ближе к концу дня на прием явился Казидуб. Мы договорились о встрече еще вчера, сейчас я как раз утрясал цифры бюджета с Медведевым, кроме нас, в дальнем кресле расположился Вертинский и просматривал на экране ультратонкого ноутбука последние новости с мировых бирж. Медведев взглянул на часы, охнул, потом поднял взгляд на меня, в глазах вопрос, я усадил обратно, Александра заглянула по моему вызову, я сказал торопливо: