Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе - Анатолий Иванов

— Дык Панкрат с греха с имя сбился, — ткнул Петрован Головлев кулаком куда-то в сторону. — Куды, грит, в такую погоду хлеб везти? Оно, правда, как выехали, снегу-то не было еще…

— У нас обязательство такое — к двадцать второму октября сдать пионерский хлебный обоз для Красной Армии, — сказал Володька. — Это наш класс, — кивнул он на ребятишек. — Мы серпами целую полосу выжали, в снопы связали. И обмолотили сами, провеяли… Сегодня — со школы отпросились, последний срок потому что…

— Дык я и говорю — председатель наш с греха сбился, — опять заговорил Го-ловлев. — Потом рукой махнул: поезжай, грит, с имя, Петрован…

— Понятно… Прежде чем назад ехать, обсушитесь в элеваторной дежурке.

— Само собой…

— Назаров где? В Михайловне?

— Не, он на второй бригаде. Там скырду вчерась молотить разчали, а тут ночью дождь полил. Ну, бабенки растерялись. Чуть не угробили скырду-то, не промочили. Ладно Панкрат прискакал как очумелый, заставил соломой сверху завалить скырду. Сам стоял под дождем, вершил… Зверем рыкал на всех сверху-то. Потом этот обоз отправил да спать лег. Можа, проснулся уж.

Пока старик выкладывал все это, обоз тронулся, загикали, закричали ребятишки.

— Вы прямо туда и айдате, на вторую бригаду…

— Туда и поедем, — сказал Субботин и закрыл глаза, будто задремал. До самого конца пути он не проронил ни слова.

Вторая бригада колхоза «Красный колос» — несколько деревянных строений, почерневших от времени, прилепившихся на самой кромке леса: два жилых дома — для полеводов и животноводов, стряпка, амбар, хозяйственный сарай, пригон для скота и огромная теплая рига. На запад расстилалась степь, пахотные земли, которые ограничивались Громотухой и Звенигорой. Дальше, за горой и речкой, были земли другого колхоза, который назывался «Красный партизан». На восток шли леса с озерами и болотами. Лес испокон веков называли тайгой, хотя километров на пятнадцать вокруг, кроме березы, осины да редких небольших сосенок, ничего не было. Настоящая тайга начиналась дальше, к востоку, за Журавлиными болотами, за Огневскими ключами. Земли за озером, на берегу которого когда-то была заимка Кафтанова, отходили третьему колхозу.

Пригон для скота — большой, огороженный жердями квадрат земли — был заснежен и пуст: скот держали тут только летом. Но вокруг риги суетились люди. От черного широкого зева ее ворот до открытых дверей амбара были настланы плахи. По этим плахам женщины беспрерывно катили тачки, в каждой тачке лежало по мешку с зерном.

Когда Кружилин с Субботиным подъезжали к бригаде, снег прекратился — сразу посветлело, горизонты распахнулись. Земля, еще сегодня утром черная, унылая, обессилевшая, от края до края помолодела и обновилась. Укрытая первым, ослепительной белизны снегом, она будто вздохнула облегченно и, как человек, наработавшийся за день и добравшийся наконец до постели, затихла… Боясь шевельнуться, боясь нарушить этот первый, еще не крепкий, но самый сладкий и пленительный сон земли, безмолвно стояли деревья с отяжелевшими, заснеженными ветками. Безмолвно плавали где-то между серых облаков побелевшие утесы Звенигоры. Утесы то виднелись сквозь клочья туч, то исчезали, и казалось, каменные великаны кланяются земле, свершившей то, что положено свершать ей от сотворения мира каждый год, — весной, проснувшись, зацвесть, все лето зреть и наливаться силами, а осенью радостно и щедро рожать и, обессилев, ложиться под снег и копить всю зиму новые жизненные соки.

Панкрат Назаров действительно спал на деревянном расшатанном топчане, прикрывшись тулупом. В доме топилась печь, возле которой грузная деваха мыла в тазу картошку. Увидев вошедших, она молча подошла к топчану, вытирая об фартук на ходу руки.

— Вставай, дядя Панкрат. К тебе приехали…

Председатель колхоза поднялся, спустил с топчана голые жилистые ноги, закашлялся. Глянув в окошко, он перестал кашлять, по его измятому лицу скользнуло что-то вроде улыбки.

— Зима-матушка, слава тебе, господи… — И только после этого поднял глаза на вошедших. — А-а, вон кого бог послал… Милости просим! Тонька, приставь чайку нам…

— Пейте, вон полная чугунка кипятку. — Девушка легко выволокла ухватом из печки двухведерный чугунище, поставила на стол три жестяные кружки, синюю чашку с медом. — Пейте, а я в стряпку пойду, баб кормить.

— Ступай, ступай, — махнул ей Назаров. И пояснил Кружилину с Субботиным: — Семена вчерась заставил бабенок молотить. А тут дождь хлынул. Едва не угробили семенную скирду-то, язви их… — И, видимо подумав, что приезжим непонятно, как они чуть не угробили семенную скирду, добавил: — Потому что бабье несмышленое — визгу много, а толку мало.

— Мы знаем, — сказал Кружилин. — Петрована Головлева на увале встретили с ребятишками.

— А-а… — мотнул жиденькой бороденкой Назаров. — Так вот и живем.

И принялся обматывать ногу портянкой.

Тонька-повариха перелила кипяток в ведро, оставив немного в чугунке, взяла таз с вымытой картошкой и пошла. Субботин открыл ей дверь. Девушка взглянула на него с неловким изумлением и даже покраснела.

Потом Назаров, Кружилин и Субботин молча пили чай, макая ломтями свежего пшеничного хлеба в чашку с медом.

Окончив чаепитие, Назаров подождал, пока допьют из своих кружек гости. И сказал, опять поглядев в окно:

— Хорошо зима легла. Не на сухую землю. Ну, так с чем пожаловали? Какой мне бок подставлять?

— Ты уже приготовился подставлять?

— От начальства чего хорошего дожидаться? — усмехнулся Назаров.

— Недолюбливаешь, выходит, начальство? — спросил Субботин.

— Дык смотря какое.

— А какое бы ни было, чего тебе бояться? Хлеба нынче больше всех сдал и продолжаешь сдавать.

— Это-то так… — Старый председатель вздохнул и поцарапал в бороде. — А все-таки ласковые слова начальства слушай, а спину, говорят, береги.

— Значит, чуешь за собой должок? — Субботин поймал взгляд Назарова и с полминуты не отпускал его. Да председатель и не пытался отвести глаза, глядел на секретаря обкома спокойно и укоризненно, пытаясь в свою очередь пронять Субботина насквозь, безмолвно осудить за что-то.

— На семена-то пшеницу засыпаешь или рожь? — спросил Субботин.

«Вот тебе и снял вопрос о Назарове! — зло подумал Кружилин о Полипове. — Ах подлец, подлец…»

— А ты чего в кулак дуешься? — повернулся к нему Субботин.

— О подлости человеческой думаю. Полипов ведь нажаловался в обком? Лучше бы он в открытую, чем так, из подворотни…

— Никто в обком не жаловался, Кружилин, — произнес Субботин. — Так что же ты, Панкрат Григорьевич, молчишь? Рожь или пшеницу на семена засыпаешь?

— А чего на глупые вопросы отвечать…

— Что-о?

— Зачем мне рожь засыпать, коль мы уже ее посеяли? Пшеницу засыпаем. Пшеницы тоже будем сеять маленько.

Субботин как-то беспомощно опустил голову.

— Действительно… Пустеет голова, что ли? Старость не радость.

— Устал ты просто, Иван Михайлович, — сказал Кружилин.

— Да, да, — кивнул благодарно Кружилину Субботин. — В голове все еще станки, машины, лес, тес, цемент. И составы… Представь — целые железнодорожные составы с людьми, с техникой. Знаете, что на станции в городе творится? А в обкоме, в облисполкоме? Люди требуют их обеспечить жильем, питанием, разместить оборудование. Бюро заседает сутками, решая все эти вопросы, люди, дожидаясь своей очереди, прямо там, в коридорах, и спят. Иногда ищешь-ищешь среди спящих тел, чья очередь подошла на бюро… Из всего этого еще мешанина в голове…

Потом секретарь обкома долго молчал, очень долго. Молчали и Кружилин с Назаровым.

— Ну, так… И все же, Панкрат Григорьевич, ты крепко подумал, прежде чем решиться с этой рожью? Ведь недаром говорится: начиная дело, рассуди о конце…

— Так говорится, — кивнул председатель. — Но еще и эдак: не бей в чужие ворота пятой — не ударят в твои целою ногой.

Субботин не сразу добрался к смыслу этой присказки, думая, наклонил голову, прищурил глаза.

— Нынче-то мы и то за счет ржи хлеба много государству сдали, хотя ее и посеяно было с воробьиный нос, — помог ему председатель. — А ежели бы поболе…

— А ты, Поликарп, что скажешь?

— Да то же, что и Назаров. Если б не его колхоз, не выполнил бы район план хлебопоставок.

— Так… — вздохнул еще раз Субботин. — И что же я с вами делать теперь буду?

…Возвращались в райцентр уже затемно. Отдохнувший жеребец легко затащил ходок на увал, колеса звонко постукивали по мерзлой кочковатой дороге.