«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ) - Альфина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гныщевич выпрямил спину.
— Граф Метелин, — другим, торжественным тоном произнёс он, заставляя солдат притормозить. — Не секрет, что до вашей ссылки в Резервную Армию вы водили близкое знакомство с некоторыми членами Революционного Комитета. Но пусть никто — слышите, граждане свободного Петерберга? — пусть никто не обманывается! За равные преступления всех судят равно. — Метелин поднял глаза, и последние слова прозвучали лично для него. — За ваше же преступление есть только одна кара. Вы будете приговорены к расстрелу, и вы будете расстреляны. Дело революции не терпит предательства.
Мальчик Приблев шепнул что-то Плети. Тот легко подхватил тело Вени на руки и понёс прочь, в здание Городского совета. Приблев поднял с досок упавшую шапку и проследовал за ним.
— Граф, я вам сейчас по морде дам, — бормотал За’Бэй. — Пойдёмте со мной, пожалуйста, пойдёмте.
— Вы зря столь настойчиво называете меня графом, — неожиданно внятно ответил тот. — Ведь революция подразумевает последующее упразднение титулов, не так ли? Не мы ли должны первыми от них отказаться?
— Давайте побеседуем об этом в более уместной обстановке, — За’Бэй уже с силой рванул его за плечи, и граф пошатнулся. В ногах его совершенно не стало силы.
— Я не могу сейчас уйти, я ведь не дочитал речь, — отозвался он почти кокетливо.
— Идите, идите, — махнул на него руками Гныщевич, — идите. Tout va bien.
— Всё в порядке? — переспросил граф и снова протянулся к Гныщевичу. — Господин Гныщевич, всё ведь будет хорошо?
— Несомненно, — кивнул тот.
На сей раз ему не требовалось задним числом признавать, что он врёт.
Время казалось ужасно, неестественно растянувшимся — площадь не только не очистилась, она почти не растеряла людей. Те, кто в панике кинулся прочь, напрочь заткнули любые возможные выходы.
И это было в самом деле хорошо.
— Жители свободного Петерберга, — прочувствованно объявил Гныщевич, возвращаясь к микрофону, — сегодня мы увидели трагедию. Наша свобода, наши победы никого не оставляют равнодушными. Любой, кому доводится преуспеть; любой, кто своим существованием доказывает неправоту замшелых традиций, всегда ходит под плетью. Вчера мы повергли целую армию, почти не пролив крови — ни своей, ни вражеской. Вдумайтесь в это! Европы говорят о неагрессии, но даже им такого не удавалось.
Услышав патетические нотки, петербержцы подуспокоились. Привыкли уже к речам!
— Говорят, талант невозможен без завистников, — тут пригодилась бы цитата, наверняка же какой-нибудь напудренный болван об этом писал, но цитаты Гныщевич не знал. — Нам завидуют, нам продолжат завидовать и впредь. Нам будут ставить палки в колёса. Но не унывайте, mes amis! Ведь означает это лишь одно — мы в самом деле победили, победили во всех смыслах, и завтра наш талант признает вся Росская Конфедерация!
Нельзя сказать, что в ответ на это площадь взорвалась овациями, но в паре мест люди захлопали. Этого было достаточно. Полуобернувшись, Гныщевич осознал, что на трибуне остались лишь Коленвал да Цой Ночка. Значит, графа всё же увели. Хорошо.
Гныщевич продолжил что-то говорить о победе и о том, как покушения лишь подчёркивают её вес, тыкать пальцами в расставленные под трибуной трофеи, то есть немногочисленное пленное командование Резервной Армии. В общем, отдувался за всех. Один из тамошних генерал-лейтенантов, седой и благочинный, как-то особо внимательно на него смотрел. Да что это вообще за хрыч и по какому праву он тут пялится?
Подумав об этом, Гныщевич признал, что голос его вот-вот даст петуха, поскольку нервное напряжение стремилось-таки вырваться наружу. Торжеству пришло время свернуться.
Могло быть и хуже.
Что двигало Метелиным, Гныщевич и думать не хотел. Надо было дать ему застрелиться полгода назад. Жадность не позволила? Уважение к смелости? Человеколюбие? К лешему, к лешему такое человеколюбие. Людей нельзя любить, а то будешь потом стоять на трибуне, как граф, и сверкать улыбкой идиота.
Никогда и ни к чему не привязывайся, мальчик мой. Jamais. Nie. Never. Inoiz. Всё, к чему ты привяжешься, у тебя попытаются отобрать. Такова жизнь.
Граф-граф, ну отчего ж вы не знаете жизни?
Глава 72. Справедливость
Отобрать у Гныщевича нож Коленвалу не удалось бы, но, к счастью, этого и не потребовалось. Молниеносным, звериным движением вытащив лезвие из голенища, тот только засверкал глазами.
«Ты хорошо подумал? Жить надоело?»
Коленвал тряхнул кулаком, надеясь избавиться от нытья в костях. Впрочем, нытьё это было приятным. Оно напоминало о том, сколько лет Коленвалу хотелось просто заехать Гныщевичу по лицу. Даже когда они сидели вместе в «Пёсьем дворе», даже когда работали вместе.
«Это тебе за самосуд».
Растрёпанный Гныщевич продолжал есть его глазами. Удивительно, как один удар способен скинуть с человека весь накопленный лоск, вернуть того, старого Гныщевича, которого тихо ненавидели даже старшекурсники.
Коленвал бил от души, но с умом. Перекипев гневом, он дождался, пока Гныщевич закончит торжественную церемонию, раздаст все приказы, и пригласил его в здание Городского совета, подальше от досужих глаз. Где и заехал. Леший, это было приятно.
«За само… — пальцы Гныщевича крепче сжались на рукоятке, но потом он фыркнул: — Коля, где ты был в последние месяцы? Не заметил смены du climat politique?»
«Я был здесь, — твёрдо ответил Коленвал. — Я был здесь, и здесь я вместе со всеми боролся за честность».
«За честность? За честность?! То есть, Коля, расстрел Городского совета был честным? И расстрелы перед Городским советом? Всё это, Коля, тебя не смутило, а Метелин вдруг смутил?»
«Именно так. Есть грязь и есть грязь. То, что происходило даже пару месяцев назад, называлось смутой и бунтом. Смуте и бунту пора закончиться. — Коленвал вдохнул. — Когда ты расстреливал невинных людей, я не был против. Они не были виноваты в зачитанных обвинениях, но были — в том, что молчаливо принимали старый порядок. Даже приветствовали его. Они это заслужили своей подлостью».
Гныщевич зло прищурился и что-то пробормотал, но Коленвал не расслышал.
«Что?»
«Я говорю: готов уверенно поручиться тебе в том, что Метелин виноват!»
«И что?»
Гныщевич опешил.
«Что значит «и что»? Коля, тебе голову хорошо залечили? Виноват — следовательно, заслуживает наказания! C'est le cas!»
«Я не для того ходил в наручниках, чтобы такие решения принимал некто Гныщевич, — отрезал Коленвал. — Преступнику полагается суд, пусть даже закрытый. Но честный».
Гныщевич поиграл ножом. Натянул на себя вид великодушия, со вздохом подобрал с полу шляпу. Вместе с ней к нему вернулся и осыпавшийся лоск, а нож отправился обратно за голенище.
«Пока ты, Коля, хлопал на трибуне слепыми глазами и глухими ушами, я спасал ситуацию, — с оттяжкой бросил Гныщевич. — Дружески предлагаю тебе и рот свой тоже закрыть. Дело сделано, приговор вынесен. Стоит побыстрее расстрелять и забыть».
Коленвал тряхнул головой. Он уже успел это обдумать.
«Нет».
«Нет? Приговор вынесен!»
«Во-первых, он вынесен в амбивалентной формулировке. Во-вторых, это ничего не меняет. Даже если решение определено, мы должны провести полноценный процесс. Хотя бы его подобие».
«Ты невыносим. — Гныщевич снисходительно улыбнулся. — Да что тут судить, скажи мне, Коля? У тебя есть сомнения в том, кто стрелял? У тебя есть сомнения в том, что он попал?»
«Нужно понять его мотивации».
«Зачем? Pourquoi? Зачем?!» — закричал Гныщевич, разворачиваясь от злости на каблуках, срываясь с места. Коленвал это вынес и ответил как можно спокойнее:
«Затем, что этого заслуживает любой человек. Затем, что это справедливо».
«Да кто ты вообще такой? Какое у тебя право указывать мне, что делать?»
«Я член Революционного Комитета!» — терпение Коленвала подходило к концу.
«А это — юрисдикция Временного Расстрельного!»
«Неужто? Я думал, Временный Расстрельный Комитет — не самостоятельная организация, а лишь… подразделение Революционного Комитета, отвечающее за силовые вопросы!»
«Это и есть силовой вопрос!»
«Более чем гражданский! Веня не имел никакого отношения к Охране Петерберга! Граф Набедренных — тем более! Это было политическое покушение на члена Революционного Комитета, и заниматься этим вопросом будет Революционный Комитет!»
«Это было убийство члена Революционного Комитета, — донеслось из-за Коленваловой спины. — Вы оба забываете, что Веня в нём состоял».
Говорил Плеть. Коленвал сердито к нему обернулся — кажется, он внятно объяснил солдатам за дверью, что пускать в это помещение никого не следует! Помещение было в здании Городского совета вспомогательным, небольшим и в отсутствие работников пыльным. По большому счёту, вряд ли кто-нибудь мог бы сунуться сюда случайно. Видимо, они с Гныщевичем привлекли внимание криками. И, видимо, приказ Коленвала ничего не стоил по сравнению с желанием Плети войти.
