Бомарше - Рене Кастр

Некоторое представление о том, как развивалась ее любовная связь с Бомарше, наиболее активная фаза которой длилась примерно полгода — с марта по сентябрь 1777 года, можно составить по потрясающим своей откровенностью письмам Пьера Огюстена; чрезмерная их фривольность вынуждает нас тщательно отбирать цитаты оттуда.

Первое из сохранившихся писем относится к 24 февраля 1777 года, а вот что он писал г-же де Годвиль 23 марта, то есть спустя всего несколько дней после рождения Евгении, когда все внимание Бомарше должно было бы принадлежать Терезе де Виллер:

«Итак, вы из тех женщин, при ком у мужчин лопается пояс! Отлично! И если вы еще и из тех, кто с радостью распускают собственный пояс, на что я позволил себе надеяться, то возможность свободно пообщаться с вами представляется более чем заманчивой; и я, который не отказался еще от наслаждения, что дарят движения тела, буду очень рад вступить с вами в самые близкие отношения, и да здравствует хореография!»

Далее тон письма становился еще более непристойным: «Значит, вы дали обет затворничества и целомудрия? И что вы хотите, чтобы сталось со мной из-за этих ваших обетов? Ведь мои обеты — свобода и похоть, и в своих трудах на этом поприще я превзошел самого себя. Я не собираюсь сжигать ваше письмо, и если вы выцарапаете мне глаза, я буду вынужден действовать на ощупь. Что ж! Осязать — это тоже видеть!»

Осада, видимо, продлилась совсем недолго:

«Мой кабинет полон народа. Все думают, что я бросаю начатое дело ради другого, более срочного. Ах, если бы они только знали, чем я занимаюсь в этот момент!

К ужину у меня гости, но сразу после него, как бы невежливо это ни выглядело, я закрываюсь у себя в кабинете. И далее, мысленно представив тебя рядом, я запираюсь с тобой в комнате, я с тобой наедине, я увлекаю тебя на кровать, обнимаю, целую, сжимаю в объятиях и, естественно… тебя. Я ясно выразился? Ну так, да здравствует любовь!»

После этих приступов любовной лихорадки, которые новая пассия пыталась использовать с наибольшей выгодой для себя, Бомарше начал испытывать угрызения совести из-за того, что изменил Терезе; он решил пойти на попятную, и г-жа де Годвиль получила следующее послание:

«Двадцать лет тому назад я был милым молодым человеком, иначе говоря, самодовольным юнцом. И если тогда я делал женщин несчастными, при том, что каждая хотела только счастья, то лишь потому, что мне казалось, что в этом огромном саду, коим именуют наш мир, каждый цветок имеет право на внимание ценителя. Увы! Это счастливое время любовных побед уже давно позади! Сейчас я больше нуждаюсь в хозяйке дома, нежели возлюбленной, и женщина, которая ходит по моему дому в белом фартуке и решает все проблемы с прислугой и прачкой, имеет право на мою признательность. В моем чувстве к ней нет ни страсти, ни опьянения, есть всего лишь нежная привязанность, и даже самая строгая мораль не может не одобрить это чувство… Мужчина, сделавший молодую женщину, скромную и порядочную, матерью своего ребенка, не сделав ее до того своей женой, очень виноват перед ней и многим ей обязан… В моем возрасте и с моими принципами подобные обязательства гораздо крепче держат, чем самая страстная любовь… Так что оставьте для меня лишь мимолетные радости, и я обещаю, что домогаться их буду только тогда, когда, обуреваемый страстью к вам, просто не смогу больше без них обходиться, то есть когда для меня это будет вопрос жизни и смерти».

Г-жу де Годвиль. уже успевшую привязаться к Бомарше и извлекавшую немалую выгоду из их связи, не устраивала та роль, которую пытайся навязать ей Бомарше; чтобы удержать своего любовника, она пригрозила ему тем, что уедет навсегда.

«Почему вы хотите превратить связь, которая доставляет удовольствие, в мучительный роман? — вопрошал Бомарше в письме от 14 апреля 1777 года. — Воистину вы просто дитя. Фу! Как это некрасиво, плакать, когда можно смеяться, целуясь, или целоваться, смеясь! Разве легкий поцелуй или нежное прикосновение не стоят во сто крат больше мучительных пут любви, повергающей в отчаяние? Я не хочу прикипать к вам сердцем, потому что не могу и не должен этого делать, но вы могли бы внести некоторое приятное разнообразие в монотонное течение жизни, ставшей слишком тяжкой для такого веселого человека, как я. Вы такая же, как все пылкие женщины, которые ни от чего не получают удовольствия, если не владеют этим полностью».

Двумя днями позже он вновь писал своей любовнице, рассуждая о любви и дружбе:

«Люди разного пола не могут быть друзьями… Если мужчина будет честен сам с собой на этот счет, то в своем дружеском отношении к женщине он сразу же почувствует привкус любви, и я не знаю ничего более сперматочивого и возбуждающего желание, чем это. Отсюда я делаю вывод, что мужчина может с чистой совестью обращаться на „ты“ к своему другу женского пола, поскольку этого друга он при любом удобном случае е… Я не стал писать это слово открытым текстом, поскольку знаю, какую осторожность мне следует соблюдать у себя в кабинете…»

Чем дальше, тем труднее цитировать эти письма, изобилующие скабрезностями вперемежку с угрызениями совести:

«Ты, из-за которой я перестал быть честным человеком и которая терпит это лишь из снисходительности, каковую мы проявляем к тем ошибкам, что совершаются по нашей вине, какое доверие можешь ты испытывать к тому, кто обманывает другую, чтобы не обманывать тебя? Уж такова судьба, что одной из двух приходится быть обманутой. Бедняжка, которую беспокойство и страх заставляют проявлять настойчивость и одновременно нагоняют на нее робость, когда она заговаривает со мной и не получает нежного и искреннего ответа на вопрос, что у меня на сердце и люблю ли я ее по-прежнему, эта бедняжка сказала мне: „Друг мой, ты не умеешь лгать, а поскольку ничего мне не отвечаешь, значит, ты виноват передо мной“. И ты хочешь, любимая и жестокая женщина, чтобы я всегда был в разладе с самим собой и краснел перед той, кто верит моему слову! Как я несчастен! И все это из-за тебя».

Г-же де Годвиль совсем не понравились эти нравоучения, тем более что она прекрасно знала, что Бомарше не прекращал интимных отношений с Терезой, отдавая предпочтение любовнице лишь тогда, когда, по его словам, «у жены распускалась роза». Она решила разбить этот союз и подумала, что вернее всего может добиться этого, родив Пьеру Огюстену ребенка. Тот поначалу пришел в восторг от этой идеи, но быстро спохватился:

«Я слишком люблю мать, чтобы заставлять ее рожать, это мое последнее слово. Материнство — суровое испытание, с этим нельзя шутить и нельзя играть судьбой маленького человечка, который не просит нас производить его на свет, чтобы сделать несчастным».