Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал - Франсин Хирш

лишних вопросов. Он был сыном железнодорожного рабочего из Западной России и сделал карьеру в советской системе благодаря своему классовому происхождению, уму и настойчивости. Он начал карьеру в 1925 году, в возрасте восемнадцати лет, механиком на Казанской железной дороге и вступил в ряды коммунистической партии. В 1929 году, в период сильнейшей вертикальной мобильности советской молодежи пролетарского происхождения, он изучал трудовое право в Казанском и затем Московском университете; через несколько лет стал заместителем директора по учебной части в Казанском институте советского права. В 1937 году, в разгар сталинского террора, его назначили на должность в Наркомате юстиции – и далее его карьера резко пошла вверх. В 1943 году Горшенин стал прокурором СССР и инициировал кампанию по повышению трудовой дисциплины в военное время[975].

Горшенина назначили решать проблемы советской делегации в Нюрнберге, и ему было над чем поработать. Первые недели выступлений защиты оказались тяжелы для всех обвинителей; против Геринга не выстоял никто. Максуэлл-Файф впоследствии признал: «Внешний вид Геринга и его тщеславие служили таким подарком для карикатуристов, что мы были склонны недооценивать его способности»[976]. Но защита Риббентропа высветила слабости советской судебной техники вне контролируемой обстановки советского суда. Руденковский метод перекрестного допроса был грубым инструментом, не мог пошатнуть позицию подсудимого и вызывал с его стороны лишь презрительные отрицания. Советские обвинители не имели опыта западных перекрестных допросов, не понимали, как использовать технику взаимных уступок, чтобы поймать подсудимого на лжи или создать убедительный нарратив. Они не привыкли убеждать кого-либо, в том числе судей, в виновности подсудимого и ожидали, что перекрестные допросы окажутся не более чем срежиссированными публичными признаниями. Они с трудом привыкали к тому, что подсудимый может банально отрицать свою вину или как-то иначе стараться выбить суд из колеи[977].

Горшенин получил приказ вернуться в Нюрнберг от высших кругов партии. Он должен был встряхнуть советское обвинение и защитить советские интересы, сделав все возможное, чтобы подсудимые не совершали в суде «провокационных нападок» на Советский Союз. Но в том, что касалось практических вопросов – например, как допрашивать дерзостно неуступчивого свидетеля, – Горшенин тоже был слаб. Его образование и годы службы в советской бюрократии не подготовили его к судебному процессу в западном стиле.

* * *

Пока Горшенин заканчивал свои дела в Москве, защита набирала новую силу. 3 апреля Вильгельм Кейтель, бывший глава Верховного командования вермахта, попытался очистить всю немецкую армию от обвинений в планировании и ведении агрессивной войны. Одиннадцатью месяцами ранее Кейтель сдался в Берлине маршалу Георгию Жукову. Теперь он сидел с прямой как шомпол спиной на свидетельской трибуне и уверял, что идея «агрессивной войны» – это чисто «политическое понятие». Вермахт не должен оценивать характер своих военных операций, – ответил он на вопросы своего адвоката Отто Нельте. Советские корреспонденты смотрели на Кейтеля с любопытством, удивляясь тому, что этот человек, призванный к ответу за зверства на востоке, имеет такую «респектабельную внешность»[978].

Руденко выступил против Кейтеля в пятницу 5 апреля и не заработал много очков. Кейтель уклончиво ответил на вопрос, разрабатывало ли Верховное командование планы нападения на Советский Союз в сентябре 1940 года. Он дерзко заявил: кто знает, правду ли сказал фельдмаршал Паулюс на допросе? Правда субъективна. На вопрос о гитлеровских планах захвата и колонизации советских территорий Кейтель ответил, что не знает о таковых. Когда Кейтелю напомнили, что он под присягой, он извернулся, но лишь чуть-чуть: «Верно, что я считал, что балтийские провинции нужно поставить в зависимость от Рейха и что Украину следует привязать сильнее, – признался он, – но конкретные планы завоевания не были мне известны». Руденко не стал оспаривать ответ Кейтеля и перешел к следующему вопросу из списка: о гитлеровских планах уничтожения Ленинграда. И снова ничего не достиг[979].

На следующее утро Руденко выдвинул против Кейтеля самое убийственное доказательство: приказ о репрессалиях на оккупированном востоке. Этот приказ утверждал, что человеческая жизнь «не имеет ценности» в Советском Союзе, и требовал расстреливать от пятидесяти до ста коммунистов за каждого немецкого солдата, убитого партизанами. Кейтель признал, что подписал этот приказ, но заверил, что первоначально требовал расстреливать лишь от пяти до десяти коммунистов за каждого немца; Гитлер поменял числа. Руденко снова не додавил. Он перешел к следующему приказу, который разрешал германским войскам в борьбе против партизан предпринимать беспощадные меры против женщин и детей, и спросил, относилось ли к этим мерам убийство. Кейтель ответил, что ни один немецкий солдат или офицер никогда и не думал убивать женщин и детей. Не веря своим ушам, Руденко задал уточняющий вопрос – и Кейтель лишь повторил, что не знал о таких зверствах ни из первых, ни из вторых рук. Завершая допрос, Руденко заявил, что Кейтель подчинялся Гитлеру не только по долгу службы, но и потому, что был ревностным нацистом. Тогда Кейтель повысил голос: «Я был верным и послушным солдатом моего фюрера. Не думаю, что в России есть генералы, которые не подчинялись бы беспрекословно маршалу Сталину». Руденко резко прервался: «Я закончил мои вопросы»[980].

В то же утро Максуэлл-Файф, допрашивая Кейтеля, вернулся к теме лояльности – и, в отличие от Руденко, сумел добиться признания. Максуэлл-Файф чувствовал, как лучше всего сыграть на психологии этого подсудимого. Он напомнил о воинской чести и спросил Кейтеля, почему у того не хватило храбрости выступить против Гитлера и протестовать против хладнокровных убийств. Кейтель пробурчал под нос, что сделал многое «вопреки внутреннему голосу» совести. Максуэлл-Файф увидел тут зацепку и попросил объяснить подробнее. Кейтель признался, что издавал приказы, нарушавшие законы войны. Он также рассказал об убийствах офицеров британской авиации и о своем приказе «Ночь и туман» (Nacht und Nebel) от декабря 1941 года, в котором требовал отправлять в концлагеря мирных жителей, сопротивлявшихся нацистским оккупантам[981]. Ребекка Уэст, освещавшая процесс для журнала «Нью-йоркер», похвалила умение Максуэлл-Файфа подвести каждого свидетеля «к краю некоей моральной пропасти», где правда выходит наружу. «Нацисты не волнуются, когда их допрашивает русский юрист, так как видят, что он ничего не умеет… Но они чувствуют стыд, когда сэр Дэвид изобличает их во лжи»[982].

Допросы Кейтеля завершились 9 апреля после появления нескольких свидетелей, в том числе генерала Адольфа Вестхоффа, который служил в Отделе по военнопленным Верховного командования. На американцев произвело сильное впечатление то, как Покровский обрушился на него во время перекрестного допроса. Оказавшись лицом к лицу с генералом, который занимался советскими военнопленными, Покровский «встал на дыбы», как писал впоследствии Тейлор. Покровский представил свежие доказательства смертей