Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал - Франсин Хирш

часть спорных материалов осталась. Что хуже всего для советской стороны, Трибунал отклонил большинство документов Риббентропа о Мюнхенском пакте (на том основании, что переговоры, приведшие к заключению этого договора, не относятся к делу), но принял главные доказательства, касающиеся советско-германского Пакта о ненападении[967].

* * *

Нюрнбергский процесс принял крайне непростой для СССР оборот, как только начала выступать защита. Советская сторона вновь упустила из рук нарратив о войне. 4 апреля советский дипломат Михаил Харламов (член комиссии Вышинского) послал своему начальству в Отделе пропаганды ЦК партии секретный доклад о трудностях советского обвинения на этом, по его выражению, «новом этапе процесса». Ранее во время выступлений обвинителей союзники во Второй мировой войне выступали единым фронтом. Теперь, по словам Харламова, это кончилось. Ситуация особенно резко изменилась, когда судьи недавно решили отклонить большинство доказательств, касающихся Мюнхенского пакта: Руденко потерял важный рычаг. Вопреки «джентльменскому соглашению» обвинителей сосредоточить работу МВТ на преступлениях нацистов, Руденко больше не мог полагаться на западных коллег в том, чтобы не затрагивать в зале суда «события 1939 года»[968].

По мнению Харламова, советское обвинение не смогло добиться «раскола среди защиты» и подвергалось все более активным нападкам. Он докладывал, что подсудимые игнорируют французов, «угодничают» перед британцами и американцами и постоянно оспаривают советские доказательные материалы. Это ослабляет эффект от советских выступлений. Хуже того, подсудимые углубляют раскол между СССР и Западом, ставя в центр «польскую проблему». Харламов рассказал, как Трибунал позволил адвокату Гесса зачитать показания Гауса и как Риббентроп дал показания о том, будто бы Советский Союз подготовился воевать на стороне Германии «на определенных условиях». Он также написал, что британская газета «Дейли мейл» опубликовала показания Гауса еще до того, как судьи решили, можно ли позволить зачитать их в суде[969].

Харламов доложил, что показания Гауса были лишь последним звеном в цепи атак на Советский Союз в нюрнбергском зале суда – и что Руденко и Покровский недостаточно усердно отстаивают советские интересы. В частности, они не опротестовали ходатайство защиты о вызове немецких свидетелей Катыни. Харламов жаловался, что «фашистские мерзавцы», совершившие массовые убийства в Катыни, теперь появятся в суде и «будут болтать на весь мир». По мнению Харламова, ситуация в Нюрнберге была скандальной. Советский Союз – «страна победителей» – явился в Нюрнберг обвинять фашистов, а вместо того сам стал «объектом их провокационных выпадов»[970].

Харламов рассуждал, что последние трудности советского обвинения вытекали «из особенностей этапа процесса» в сочетании с напряженной международной ситуацией. Ранее из-за приятельских отношений между обвинителями советская сторона недооценила потенциальные проблемы. По словам Харламова, Руденко до сих пор «безосновательно» верит, будто западные обвинители защищают интересы Советского Союза. Хуже того, после выступлений советских обвинителей все, кажется, решили, что дело сделано. Горшенину и Трайнину даже позволили вернуться в Москву[971].

Харламовский точный анализ ситуации в Нюрнберге немедленно привлек внимание в Москве. Отдел пропаганды ЦК согласился, что советское обвинение страдает от нехватки компетентных людей, способных быстро принимать решения, и переслал харламовский отчет Маленкову, порекомендовав партийному руководству немедленно вернуть в Нюрнберг Горшенина и Трайнина, а с ними послать политического консультанта из МИД. Маленков быстро переслал эти материалы Молотову и объяснил, что они говорят о серьезных «недостатках и промахах в работе советского обвинения». Молотов прочитал отчет и надписал сверху: «Тов. Харламов в основном прав»[972].

Хотя советские руководители взялись за дело, ситуация в Нюрнберге продолжала ухудшаться. 6 апреля судьи собрались на закрытое заседание и подтвердили свое решение позволить защите вызывать свидетелей для дачи показаний о Катыни. Кроме того, Биддл оскорбился письмом Руденко, который обвинял Трибунал в «неверном истолковании» Устава и «нарушении своих обязанностей» из-за того, что тот позволил защите оспаривать советские доказательства. (По приказу Москвы Руденко подал это письмо от своего имени, после того как другие главные обвинители отказались под ним подписаться.) Перед коллегами-судьями на закрытом заседании Биддл дал волю гневу: это письмо – «клеветническое, наглое и безосновательное нападение на Трибунал»; он угрожал лишить Руденко слова или даже арестовать за неуважение к суду. Затем Биддл пожаловался, что довод Руденко против статьи 2 полностью повторяет довод Никитченко на сей счет, и предположил, что эти двое в сговоре. (Разумеется, и Руденко и Никитченко получали приказы от Вышинского.) Биддл потребовал, чтобы Трибунал выпустил декларацию об «ошибочности» советского понимания статьи 21. Ходатайство Руденко было отклонено, но по настойчивому требованию Никитченко подобная декларация не была опубликована[973]. Этот диспут не просочился в прессу, но советская интерпретация статьи 21 как якобы запрещающей защите оспаривать доказательства не прошла. Катынскому обвинению предстояло быть рассмотренным в публичном суде.

* * *

В зале суда повеяло прохладой холодной войны. Подсудимые приободрились, а дистанция между Советским Союзом и его бывшими союзниками выросла. Никитченко все чаще оказывался при голосовании в одиночестве против других судей, особенно по вопросам, касающимся Советского Союза. Руденко все чаще в одиночку противостоял провокациям со стороны защиты. Первые несколько подсудимых и их адвокаты представили доказательства, по сути инкриминирующие Советскому Союзу военные преступления и преступления против мира. Версия защиты о том, что Гитлер начал превентивную войну против агрессивного Советского государства, не была отвергнута с ходу. Советские обвинители готовили новых свидетелей и новые доказательства против нарастающих вызовов со стороны защиты, но все сильнее ощущали себя в изоляции от союзников. В последующие недели и месяцы эта изоляция только усиливалась, заставляя Вишневского, Полевого и других советских корреспондентов безнадежно тосковать по дому. «О процессе, честно говоря, не хочется даже думать, – писал потом Полевой об этой ситуации. – Но что делать – я надолго, очень надолго привязан к нему».

Глава 10

Во имя правосудия

Март во Дворце юстиции прошел для обвинения неудачно. Неожиданный драматический поворот защиты – самоуверенные речи подсудимых, непрерывные нападки на союзные правительства, периодические попытки оспорить легитимность Трибунала – серьезно изменил атмосферу в зале суда и стал угрожать сменой курса процесса. Шел апрель, дни удлинялись, и Горшенин отправился в Нюрнберг, чтобы оценить ситуацию на месте для Молотова и Сталина. Перед тем Горшенин несколько недель лихорадочно работал в Москве, исполняя свои обязанности прокурора СССР и оценивая советские планы участия в Токийском процессе военных преступников: одиннадцать союзных держав назначили его на май, собираясь судить бывших руководителей Японской империи. Он также обсуждал с НКВД отбор свидетелей для поддержки советского обвинения немцев в совершении катынских убийств[974].

Горшенин, заместитель главы комиссии Вышинского, был идеальным советским бюрократом: непреклонным, работящим, лояльным, не задававшим