Предатель - Андрей Волос

Рука майора летела понемногу к ящику стола, раздвигая тугой от напряжения воздух, и Бронников, сидевший к нему ближе всех, стал тянуться к этой руке, чтобы схватить и повиснуть всем телом, и не дать ей продолжить это смертоносное движение. Он не успевал уже ничего сделать — рука подлетела к ящику, Бронников вытаращил глаза в своем усилии дотянуться, до локтя оставалось всего ничего, но ящик уже, чуть не выпрыгнув из пазов, выехал молниеносно и широко, майор, скривясь от ненависти, сунул туда левую руку, а Бронников уже было повис на его правом локте; но майор вскакивал, и потому пальцы Бронникова, скользнув по форменной диагонали, остались ни с чем, а майор, неожиданно ловко отпрыгнув в угол комнаты, выставил перед собой то, что было у него теперь уже в правой руке, и, направив предмет на Гогу, сделал так:

— Пу. Пу. Пу.

— Ах! — вскрикнул Гога.

— Черт возьми! — сказал Зеленый. — Давай сюда!

Майор, пьяно ухмыляясь, держал перед собой непочатую бутылку водки, ловко поводя ее горлышком с золотой блямбочкой справа налево и повторяя:

— Пу! Пу!

Октябрь не кончился

График сбился, операция завершилась в третьем часу, вокруг кое-как пробуждающегося пациента еще кружились анестезиологи, а она, сняв маску, сидела в предоперационной, дописывая протокол.

— Везем?

— Поехали.

Кира собрала бумаги и пошла следом, поглядывая на свою, как всегда говорила, «жертву»: худое желто-серое тело, едва прикрытое углом простыни, трубки дренажей, змеящиеся со стоек поблескивающие шнуры капельниц. Каталка заунывно мурлыкала левым задним колесом. Анестезиолог Рита Ковалева шагала с «гармошкой» в руках, озабоченно посматривая на больного и примерно раз в две секунды совершая движение, обеспечивавшее принудительное поступление воздуха в его легкие. Лицо спящего выглядело совершенно спокойным, умиротворенным, безмятежным, под наркозом разгладились все складки страха и тревоги, и только фарфоровая бледность говорила о том, что человек только что перенес резекцию желудка.

Реанимационное отделение располагалось в самом конце длинного коридора, издревле пропахшего фенолом и подгорелой кашей. В новые времена администрация предпринимала усилия по разделению ароматов, но тщетно: старинное здание было плохо к этому приспособлено.

— Ишь, как лепит! — сказала Валя. — Жуть!

За окнами и впрямь творилась чехарда — снег бился и налипал на стекла, свивался косами, мельтешил, и Кира на мгновение почувствовала ту сладкую тревогу, то неясное ожидание, что вместе с первым снегом напоминало детство.

— Снег идет, и все в смятенье…

— Что?

— Говорю, растает, наверное, — сказала она громче. — Октябрь не кончился.

— Хорошо бы, — ответила Валя, зябко поводя полными плечами под белым халатом. — Это куда ж нам зиму-то с таких пор!..

Завершив послеоперационные хлопоты, спускалась по лестнице, раздумывая сразу о нескольких вещах. Первое: позвонить домой — как у них там дела?.. Лешке сегодня в бассейн, Гера должен его отвести… напомнить про шапочку, а то опять будут христарадничать: в прошлый раз забыли, хорошо тренер смилостивился, дал какую-то из невесть чьих — таких же растерях, должно быть… (Промелькнул в сознании и безответный вопрос, вот уже сколько времени то и дело заставлявший сжиматься сердце: как же Гера, как ему теперь?.. Дальше маячили такие беспросветные пропасти, что она эту тяжелую мысль тут же отогнала.) Да, а вечером сесть спокойно в дежурке и написать наконец Артему… вот это просто обязательно, недели две собирается, и все никак… сесть спокойно в дежурке или в ординаторской и написать длинное письмо, рассказать все подробно… про Геру, про себя… чаще ему надо писать, чаще. Что он там — невесть где, один-одинешенек — делает? Все, слава Богу, не так плохо… сначала под Тулой служил, не жаловался, но было понятно, что ничего хорошего… (да и что там под Тулой? небось заводы да сажа). А теперь в другой части — близ Юрьева-Польского, в красивом месте, вдобавок, пишет, время от времени приходится бывать в Суздале, вот уж чему он рад: ест глазами древнерусскую архитектуру… Где Тула, где Суздаль… где имение, где наводнение… Ну, в конце концов, неважно, Тула ли, Суздаль, главное — не туда, а здесь, в Союзе.

Тошно вспомнить начало года — тоска душила, спать не могла, извелась… слава Богу, уладилось. Вроде недавно провожали… Как время бежит: не успеешь оглянуться, Господи Исусе, спаси и помилуй. Молитовку прошептала невольно, а прошептав, усмехнулась: эх, Кирочка, скоро совсем как баба Сима будешь!..

Дежурка уже опустела. Кира помыла чашки, выплеснула из чайника трухлявую заварку (Бронников называл ее «нифелями», по-блатному) и села в ординаторской разобраться с историями болезней.

Окно смотрело на задворки 1-й Градской — несколько приземистых строений (морг, к счастью, отсюда виден не был), кусты, два штабеля бетонных плит справа… высокий забор, ступенчато охватывающий территорию, а за ним — мрачноватое сейчас, темное сгущение Нескучного сада.

Потянулась к телефону.

— Привет…

— О, привет! — домашним, спокойным голосом сказал Гера. — Как дела?

— Да ничего, — она вздохнула. — Сижу вот. Домой хочу… У вас что?

— А мы как раз из дома.

— Куда это?

— Снег идем смотреть.

— Эка невидаль, — она рассмеялась. — Не простудитесь?

— Нет, мы по-зимнему. Портос, правда, босиком и без шапки.

— Бедная собака… Пусть Леша шарф возьмет.

— Уже, — сказал Бронников.

Около одиннадцати она еще раз заглянула в реанимацию, потрепалась о том о сем с Валей Симоновой и уже в первом часу ночи села у стола в дежурке.

Наступило время отдыха, точнее — передышки.

Спать совершенно не хотелось. Кира выпила чашку крепкого сладкого чаю, извлекла из своего тайника между какими-то старыми папками в шкафу три писчих листа (бумага вечно была в дефиците) и написала на первом быстрым наклонным почерком:

— Артемка, дорогой мой, здравствуй!

Начала было грызть ручку, прикидывая, с чего начать, чем продолжить, как вместить в письмо все, что она рассказала бы Артему при встрече… ах, как много бы рассказала, как сладко бы ему пожаловалась! Да ведь бумага — не человек… это Герка обладает счастливой способностью бумаге как собеседнику все выложить… на то он и писатель.

Вздохнула, раздумывая об обстоятельствах жизни. Их так много… но главное, конечно, рассказать о Гериных делах — об этой злополучной сцене в ЦДЛ. Прямо не напишешь — письма перлюстрируют… а если обиняками, то поймет ли?

Вздохнув, совсем уже было собралась написать первую, совершенно необязательную, фразу, как дверь раскрылась, и в дежурку заглянула дежурная медсестра:

— Кира Васильевна! Совсем ему что-то плохо!

— Да? А спазмолитик кололи?

— Какой спазмолитик? — оторопела Люда.

— Ну какой? — но-шпу.

— Вы не назначали.

— Вот тебе раз. Посмотри внимательней. Барсукову я назначала но-шпу.

— Да при чем тут Барсуков?! Барсуков спит давно. Я про новенького.

— Про новенького? Что, плохо?

— Плохо! И анализы пришли.

Чертыхнувшись, Кира пошла за ней на пост.

Присев у стойки, она внимательно вчитывалась в листки анализов. Амилаза повышена. Ну да, повышена… но совершенно не критично. Лейкоциты тоже — и тоже слегка. Верхняя граница нормы. Что это значит? И амилаза, и лейкоциты… как сговорились… но совсем немного. По верхней границе. Только лейкоциты чуть перескочили…

— Пойдем, — сказала она Нине. — Посмотрю еще раз.

Она шагнула в проем палатной двери и сразу ощутила то облако несчастья и мучительного напряжения, что сгустилось вокруг койки вновь поступившего.

Валерий Никифорович вел себя подобно личинке, поставившей своей целью выбраться из опротивевшего ей кокона. Роль кокона играло больничное одеяло: лежа на боку и свесив голову за край койки, Валерий Никифорович то медленно поджимал ноги, принимая позу невиданных размеров эмбриона, то так же медленно вытягивался — весь, сколько можно, до предела — так что голые ступни с напряженно вытянутыми большими пальцами высовывались между прутьев кроватной спинки; выждав долю секунды, начинал сантиметр за сантиметром переваливаться на живот; и снова на бок. При этом он издавал негромкое, но беспрестанное дребезжание, производимое прохождением сдавленного «господи ты боже мой господи ты боже мой» сквозь крепко сжатые зубы.

— Ой, доктор, — сипло сказал он, когда Кира подошла. — Ой, сделайте что-нибудь, доктор!

— Повернитесь на спину.

Она вновь осмотрела его. Живот мягкий. Защитного напряжения мышц нет. Жара нет. То есть?.. да, аппендикулярных симптомов нет.

— Болит там же?

— Всюду!.. — выдавил Валерий Никифорович. — Всюду болит, доктор! И тошнит меня!.. спать никому не даю!..